1
Дом Мане, Луизиана
30 декабря 1899 года
Заплакала малышка. Во сне Абигайль услышала ее тихое, жалобное хныканье, еле слышный шорох младенческого тельца, беспокойно шевелящегося под пуховым одеяльцем. В животе заурчало от голода, как будто они с дочуркой все еще составляли одно целое. Еще не проснувшись, Абигайль ощутила, как из груди течет молоко.
Она поднялась быстро и бесшумно. Тяжесть в груди, переполненной молоком, доставляла ей неизъяснимое наслаждение. Ее малышка хочет кушать — и Абигайль спешит, чтобы насытить ее от избытка материнских даров.
Со спинки дивана Абигайль сняла белый ночной пеньюар, накинула на себя. Вдохнула запах оранжерейных лилий — любимых своих цветов — в хрустальной вазе, свадебном подарке Люсьена.
До того как Люсьен вошел в ее жизнь, цветы она обычно ставила в бутылки…
Будь Люсьен дома, он проснулся бы сейчас вместе с ней. А она погладила бы его по золоту шелковистых волос и сказала бы с улыбкой: спи, не надо, я сама. И все равно он непременно встал бы и пошел вслед за ней в детскую к Мари-Роз.
Но Люсьен далеко… При этой мысли Абигайль вновь ощутила болезненную пустоту внутри — иной голод, несхожий с недостатком пищи. Затягивая пояс пеньюара, она напомнила себе, что уже завтра муж вернется! Она начнет ждать его с самого утра: сядет у окна и будет смотреть на аллею столетних дубов, ожидая, когда послышится стук копыт его коня.
И тогда… О, тогда пусть думают, что хотят, говорят, что хотят, но она сбежит с крыльца и помчится ему навстречу! Он спрыгнет наземь, подхватит ее в объятия, поднимет высоко в воздух — и сердце ее, как всегда, сладко-сладко замрет.
А потом они будут танцевать на новогоднем балу…
Напевая себе под нос мелодию вальса, Абигайль зажгла свечу и, прикрывая пламя ладонью, вышла из спальни в коридор большого дома. Дома, в котором она совсем недавно была служанкой — а теперь стала… ну нет, конечно, не хозяйкой — но, во всяком случае, женой наследника!
Детская располагалась на третьем этаже жилого крыла. Из-за этой детской Абигайль вступила в битву с мадам Жозефиной — и проиграла. Мадам Жозефина всегда точно знает, что, где и как должно происходить в ее доме. Иногда кажется, думала Абигайль, бесшумно скользя мимо дверей спален, что мадам Жозефина знает все на свете и никогда ни в чем не сомневается! Например, она твердо уверена, что трехмесячная малютка должна спать в детской под присмотром няни, а не в колыбельке у постели своих родителей.
Пламя заколебалось, и свеча стала оплывать, когда Абигайль, достигнув лестницы, двинулась вверх по крутым ступеням. Что ж, хотя бы первые полтора месяца малышка спала с ней рядом. В семейной колыбельке, которую когда-то соорудил своими руками дед Абигайль, в которой спала ее мать, а семнадцать лет назад — и она сама…
И теперь в эту колыбельку Абигайль уложила свою новорожденную дочь. Первые дни счастливые родители от нее не отходили — а Мари-Роз спала в ней безмятежно, как ангел.
Ее малышка вырастет настоящей дочерью своего отца, достойной наследницей рода Мане. Но Абигайль хотела, чтобы Мари-Роз с детства впитала традиции и ее семьи — семьи своей матери.
Однако Жозефина не сдавалась — и в конце концов настояла на своем. Капля камень точит, сказал Люсьен. Такому упорству просто невозможно противостоять. И теперь Мари-Роз спала наверху в детской, в изящной французской колыбели, где уже на протяжении ста лет почивали отпрыски семейства Мане.
Что ж, утешала себя Абигайль, пусть это неудобно — надо привыкать. Ее дочь тоже отпрыск семейства Мане, ей надо расти как настоящей леди.
Кроме того, не уставала повторять мадам Жозефина, в соседних спальнях спят взрослые, и им не по душе просыпаться по ночам от детского плача. Бог знает, как обходятся с детьми там, на Болоте (слово «Болото» она произносила с гримасой отвращения, словно непристойное ругательство), — но здесь, в Доме Мане, младенцам положено спать в детской.
Ничего, говорила себе Абигайль. Пусть ее терпеть не может мадам Жозефина, пусть не замечает месье Анри, пусть даже Жюльен смотрит на нее совсем не так, как должен порядочный человек смотреть на жену брата…
Что ей до них всех? Ее любит Люсьен — и этого довольно.
И пусть Мари-Роз спит в детской! Будь она не на другом этаже, а на другом берегу океана — и тогда Абигайль чувствовала бы свое дитя, как самое себя. Связь между ними так крепка, так глубока, что ничто на свете не может ее разорвать.
Пусть мадам Жозефина выигрывает битву за битвой — победа в войне всегда останется за Абигайль. Потому что с ней Люсьен и малютка Мари-Роз.
В детской уютно мерцали свечи: Абигайль вспомнила, что Клодина не доверяет газовому освещению. Няня держала малютку на руках и старалась успокоить ее соской; но та выплевывала соску и кричала изо всех сил, сжимая крохотные кулачки.
— Ох, как мы сердимся! — Абигайль поставила свечу и, раскрыв объятия, подбежала к дочке.
— Должно быть, почуяла, что ты идешь. — Клодина, молодая женщина смешанных кровей с сонными карими глазами, погладила малышку по голове и передала матери. — До того вела себя тихо. А как ты там, внизу, догадалась, что она не спит?
— Сердцем услышала. Тише, тише, малышка, мама с тобой!
— У нее пеленка мокрая.
— А мы ее сейчас поменяем!
Абигайль с улыбкой погладила дочку по щеке. Клодина — ее выигранная битва. Абигайль радовалась, что няней ее дочери стала давняя подруга: рядом с ней она отдыхала душой от холодного недоброжелательства, которое источала семья Люсьена.
— Ложись спать. Я ее покормлю, и она спокойно проспит до утра.
— Ну что она за золотко! — Клодина взъерошила непослушные кудряшки Мари-Роз. — Знаешь, если я тебе здесь не нужна, пожалуй, схожу-ка на реку. Вдруг встречу Джаспера, — добавила она с лукавым огоньком в темных глазах. — Я ему сказала: может, мне удастся улизнуть, так что пусть подождет на берегу около полуночи.
— Надеюсь, он на тебе женится!
— Женится, конечно, куда денется! Так я схожу прогуляюсь часок-другой. Ты не против, Абби?
— Я-то не против — а вот ты смотри, на сырой травке с Джаспером не подхвати чего-нибудь посерьезнее простуды! — сказала Абигайль, доставая из комода чистые пеленки и детское белье.
— Не тревожься! И двух часов не пробьет, как я ворочусь. — В дверях она остановилась, оглянулась на Абигайль. — Слышь, Абби! Когда мы еще девчонками были, тебе небось и во сне не мерещилось, что в один прекрасный день ты станешь хозяйкой этого дома?
— Я здесь не хозяйка. — Она пощекотала пяточки Мари-Роз, и малышка довольно загулила. — А хозяйка еще всех нас переживет — мне назло!
— Да уж, с нее станется! И все-таки однажды ты станешь хозяйкой Дома Мане. Как же тебе повезло, Абби! Вот уж воистину счастье привалило — и по заслугам!
Дверь закрылась — мать и дитя остались вдвоем в комнате. Абигайль надела на дочь чистый подгузник, распашонку, пощекотала ей животик — и счастливо рассмеялась, когда малышка улыбнулась ей в ответ. Потом опустилась в кресло и приложила Мари-Роз к своей обнаженной груди. Крохотный жадный ротик, первые быстрые, решительные глотки — и неописуемое ответное движение в глубине ее существа. Абигайль вздохнула. В самом деле — до чего же ей повезло! Люсьен Мане, наследник Дома Мане, прекрасный принц из сказки, взглянул на нее — и полюбил с первого взгляда.
Склонив голову, она взглянула на дочь. Поглощая материнское молоко, Мари-Роз не отрывала глаз от ее лица; меж бровками у нее застыла крошечная морщинка сосредоточенности.
Хорошо бы глаза у нее остались голубыми, как у отца, думала Абигайль. Сейчас Мари-Роз соединяла в себе родительские черты: буйные, непослушные черные кудри, как у матери, отцовские глаза и молочно-белую кожу. Сама Абигайль о таком белоснежном личике могла только мечтать: ее кожа была смугло-золотистой, как у всех каджунов[2].
«Моя девочка возьмет самое лучшее от нас обоих, — думала она. — У нее все будет самым лучшим…»
Да, у нее будет все. Не только деньги, не только величественный особняк и положение в обществе — хотя теперь, узнав вкус богатства, Абигайль хотела того же для своих детей. Главное — в этом огромном доме Мари-Роз будет своей. Ее будут принимать и любить. И ее, и всех ее братьев и сестер. С раннего детства они будут читать и писать, будут правильно говорить по-английски и по-французски своими нежными голосами.
И никто никогда не взглянет на них свысока!
— Ты будешь настоящей леди! — прошептала Абигайль и погладила дочку по щеке. — Образованной богатой дамой, доброй, как твой папа, и рассудительной, как мама. Папа завтра вернется домой. Знаешь, завтра последний день столетия — значит, тебе предстоит жить уже в новом веке.
Тихий, певучий голос Абигайль убаюкивал и малютку, и ее саму.
— Рози, милая моя Рози! Как же хорошо жить на свете! Знаешь, завтра у нас будет чудесный бал. Я сшила себе новое платье — голубое, как твои глаза. Как глаза твоего папы. Я тебе не говорила, что прежде всего влюбилась в его глаза? У него такие лучистые, сияющие глаза! Он вернулся домой из университета — словно принц из дальних краев к себе в замок. Я взглянула на него — и ты не представляешь, Рози, как забилось мое сердце!
Она замолчала, задумчиво покачиваясь в кресле в зыбком свете свечей.
Абигайль думала о завтрашнем празднике. Как она будет танцевать с Люсьеном, как будет струиться и кружиться в вальсе пышная юбка ее нового голубого платья, как он будет гордиться ею.
И ей вспомнилось, как они танцевали вальс в самый первый раз.
Это было весной. Воздух был напоен ароматом цветов, а дом сиял огнями, словно королевский дворец. Она бросила работу и прокралась в сад, чтобы посмотреть на бал, увидеть, как сияет в ночи белое парадное крыльцо с черным кружевом балюстрады, увидеть, как светятся в темноте окна. Послушать музыку, доносящуюся из распахнутых окон и дверей галереи, куда выходили гости подышать свежим воздухом.
Абигайль представила, что она тоже там, в бальной зале, среди гостей, кружится, кружится в танце… Не удержавшись, она закружилась по садовой дорожке — и вдруг заметила, что в конце дорожки стоит Люсьен и смотрит на нее.
Так Абигайль оказалась в сказке. Прекрасный принц взял Золушку за руку и закружился с ней вместе. Не было ни хрустальной туфельки, ни кареты-тыквы — и все же эта ночь стала для нее волшебной.
Кажется, и сейчас она слышит, как музыка выплеснулась из распахнутых балконных дверей в сад.
— Бал окончен, гаснет день, тихо свечи догорают… — запела она вполголоса, прикладывая малютку к другой груди. — Музыка уж не играет, дом в покое затихает…
Как волшебно танцевали они тогда под звуки нежного и грустного вальса, в лунном свете, в бело-золотистом сиянии величественного особняка. Она — в простеньком платьице, он — в безупречном фраке и белых перчатках. В эти минуты, под звуки этого вальса, они полюбили друг друга — полюбили так, как случается лишь в сказках и в мечтах.
Нет, конечно, началось все еще раньше. Для нее — с первого взгляда: едва она увидела, как он скачет к дому верхом на статном буланом коне, возвращаясь из Нового Орлеана. Лучи солнца, пробиваясь сквозь листву и мох на стволах вековых дубов, окружали его каким-то ангельским сиянием. Рядом скакал его брат-близнец Жюльен, но она видела только Люсьена.
Тогда она служила в особняке всего лишь несколько недель: выполняла самую грязную работу и очень старалась угодить месье и мадам Мане, чтобы не потерять заработок.
Люсьен всегда с ней здоровался, перекидывался несколькими словами — вежливо, но равнодушно. Однако вскоре она все чаще чувствовала на себе его внимательный взгляд. Не такой, как у Жюльена — горящие глаза и ухмылка, кривящая губы. И все же… теперь Абигайль с замиранием сердца думала, что уже тогда он ее желал.
Прошло несколько недель. Они встречались в доме все чаще. Люсьен явно искал этих встреч. Тогда Абигайль могла лишь догадываться и мечтать, не веря своим догадкам, — теперь знала точно: он сам признался ей в этом в их первую брачную ночь.
Но по-настоящему началось все в тот праздничный вечер. После того как стихла музыка, он еще минуту — на несколько мгновений дольше, чем следует, — держал ее в объятиях, а затем склонился перед ней в поклоне, как джентльмен перед леди. И поцеловал ей руку.
В этот миг ей почудилось: все кончено, мечта рассеялась. Но нет! Люсьен подхватил ее под руку — ту самую, которую только что целовал, — и повел по благоуханным дорожкам сада.
Они гуляли допоздна и говорили обо всем на свете: о погоде, о цветах, о слугах в доме. Словно старые друзья, вспоминала Абигайль с улыбкой. Как будто для Люсьена Мане ничего не было естественнее, чем гулять по цветущему саду рука об руку с Абигайль Роуз.
Много вечеров провели они вместе в саду. В доме, где их могли увидеть, они вновь становились хозяином и служанкой. Но среди буйного цветения этой сказочной весны превращались в юных влюбленных, поверяющих друг другу свои радости, горести, надежды и мечты.
На семнадцатилетие он преподнес ей подарок — серебристый сверток, перевязанный голубой лентой. Часики-брошь: золотые крылья и хрупкий циферблат, висящий на почти невидимой цепочке. Часы, — сказал он, — это время, что мы провели с тобой вдвоем; крылья — радость, которую ты мне даришь.
А затем, опустившись на одно колено, он попросил ее руки.
Нет, это невозможно! Сквозь слезы она старалась его убедить, что об этом и думать не стоит. Куда ей до него! Он ведь такой… такой… он может жениться на ком пожелает.
Люсьен громко рассмеялся; прекрасное лицо его озарилось радостью. «Что значит „куда тебе до меня?“ — спросил он. — Что ни вечер, мы с тобой гуляем, держась за руки! А раз я могу жениться на ком пожелаю — я желаю жениться на тебе!»
— И вот теперь у него есть я, а у меня есть он, и у нас обоих есть ты, золотко, — прошептала Абигайль, перекладывая дремлющую малышку от груди к плечу. — Правда, его родные меня терпеть не могут, но что с того? Главное, что он со мной счастлив.
Она уткнулась лицом в теплое младенческое тельце.
— Я учусь говорить, как они, и одеваться, как они. Думать, как они, я никогда не смогу, но ради Люсьена буду вести себя, как они, по крайней мере на людях.
Так она качала и убаюкивала малышку, когда на лестнице послышались тяжелые неровные шаги.
Абигайль поспешно встала, прижав дочь к себе, словно готовясь ее защищать.
Еще не видя Жюльена, она поняла, что он опять напился. Догадаться было нетрудно: брат мужа всегда либо пьян, либо рыщет по дому в поисках выпивки.
Он переступил порог. Абигайль, не оборачиваясь, уложила Мари-Роз в колыбель: малышка беспокойно захныкала, и молодая женщина погладила ее по спине, успокаивая.
— А нянька где? — поинтересовался Жюльен.
— Я же просила тебя не заходить в детскую пьяным, — склонившись над колыбелью, проговорила Абигайль.
— Фу-ты ну-ты, кто это тут у нас распоряжается!
Пусть у Жюльена заплетался язык, да и на ногах он стоял нетвердо, но соображал ясно. Впрочем, выпивка только прочищала ему мозги. Во всяком случае, когда дело касалось этой аппетитной штучки с болот — жены его братца!
С детских лет, видя у брата новую игрушку, Жюльен требовал, чтобы ему подарили такую же. Если ему отказывали, отнимал ее у Люсьена или ломал. А женщина — разве не та же игрушка?
Абигайль была невысокой и стройной, даже хрупкой. Но ноги у нее сильные. Пламя камина освещало соблазнительные линии ее фигуры, которые не могла скрыть тонкая ткань ее пеньюара. Жюльен живо представил себе, как ее ножки обвиваются вокруг торса его брата. А почему бы ему не заменить Люсьена?
Грудь у нее высокая и полная: сейчас, когда Абигайль кормит младенца, она стала еще аппетитнее. Однажды Жюльен схватил ее за грудь — и получил в ответ пощечину. Проклятье, что эта девка о себе воображает?
Жюльен захлопнул дверь за своей спиной. Шлюха, с которой он провел сегодняшний вечер, лишь разожгла в нем аппетит. И сейчас красотка Абигайль его насытит.
— Так где вторая сучка с болот?
Рука Абигайль сжалась в кулак. Она медленно повернулась, закрывая собой колыбель. Люсьен и Жюльен были близнецами, но различались как небо и земля. Люсьен — сама мягкость и доброта. А Жюльен был грубым, наглым и жестоким.
Он припомнила, что рассказывала о близнецах ее бабушка. Когда в утробе матери два младенца, случается, что один из них берет себе все лучшее, а другой — все худшее. Неужели это правда?
Абигайль не спрашивала мужа, был ли Жюльен таким от рождения, но в том, что пьяный он опасен, Абигайль не сомневалась. Что ж, сегодня ему придется узнать, что она способна себя защитить.
— Клодина — моя подруга. Не смей так о ней говорить! И убирайся отсюда. У тебя нет никакого права врываться сюда и оскорблять меня! На этот раз Люсьен обо всем узнает!
Он скользнул взглядом по ее шее и груди — и Абигайль поспешно запахнула пеньюар, заметив его похотливый взгляд.
— До чего же ты мерзкий тип! Вломился в детскую и пялишься бесстыжими глазами на жену своего брата!
— Лучше сказать, на его шлюху! — Он чувствовал и ее гнев, и ее страх — и это ощущение кружило ему голову. — Родись я первым, ты бы раздвигала ноги для меня. Вот только я бы не попался на твою удочку, не то что этот слюнтяй, которого ты окрутила и украла его имя!
Абигайль вздернула голову:
— Для тебя? Да я на тебя никогда бы и не посмотрела! Кому ты нужен, когда есть Люсьен — ты, ничтожество, пропахшее виски и борделем!
Абигайль храбрилась, хотя от страха у нее подкашивались ноги. Жюльен пугал ее, вселял животный, первобытный страх. Но убежать она не могла — не оставлять же его наедине с малышкой.
— Я все скажу Люсьену! Он тебя из дома выгонит!
— Люсьен здесь не хозяин, и тебе это прекрасно известно. — Жюльен подошел ближе — уверенно и бесшумно, словно охотник, крадущийся за добычей. — Хозяйка в этом доме — моя мать. А я — ее любимчик. Хоть и родился на четверть часа позже твоего муженька.
— Люсьен заставит тебя уехать! — в отчаянии проговорила Абигайль, но она знала, что Жюльен, увы, прав. Домом единовластно правит Жозефина Мане.
— Знаешь, женившись на тебе, Люсьен оказал мне большую услугу. — Голос Жюльена звучал уверенно. Он понимал, что бежать его жертве некуда. — Мать вычеркнула его из завещания. Дом он получит, тут уж ничего не поделаешь, но денежки достанутся мне. А чего стоит этот дом без денег?
— Да забирай и деньги, и дом — все, что хочешь, и убирайся к дьяволу! — выкрикнула Абигайль.
— А он — просто слабак, мой святоша-братец. Все эти добренькие да благородные на самом деле просто слюнтяи!
— Он — настоящий мужчина, не то что ты!
Абби старалась разозлить Жюльена, надеясь, что он ударит ее, а затем в ярости покинет комнату. Но вместо этого он рассмеялся, тихо и зловеще, и двинулся к ней.
Поняв по глазам, чего он хочет, она открыла рот, чтобы закричать. Но Жюльен одной рукой схватил ее за волосы, спускавшиеся до пояса, а другой сжал горло, и ее крик превратился в сдавленный стон.
— Я всегда получаю то, что есть у Люсьена. И его деньги, и его шлюх!
Абигайль била его кулаками, ногами. В какой-то момент, когда ей удалось вдохнуть воздуха, закричала. Он рванул на ней пеньюар, схватил за грудь. В колыбели отчаянно заплакала малышка.
Крик дочери придал Абигайль сил: рванувшись, она высвободилась из рук насильника. Едва не упала, наступив на подол разорванного пеньюара. Рука ее нащупала кочергу — Абигайль размахнулась и изо всех сил ударила Жюльена в плечо.
Взвыв от боли, он рухнул перед камином, а она бросилась к колыбельке.
Бежать! Схватить малышку и бежать!
Он поймал ее за рукав; она завизжала, услышав треск материи. Едва она потянулась к дочери, Жюльен схватил ее сзади, оттащил от колыбели. Ударив тыльной стороной ладони по щеке, повалил на стол. Свеча упала на пол и погасла.
— Сука! Дрянь!
Он уже не понимал, что делает. Абигайль видела это по его перекошенному от ярости лицу, по опасному блеску глаз. В этот миг страх ее превратился в ужас.
— Он тебя убьет! Мой Люсьен тебя убьет!
Она попыталась встать на ноги. Он снова ее ударил — теперь кулаком и с такой силой, что голова, казалось, раскололась и боль ослепила ее. Во рту стало солоно и вязко. С трудом поднявшись на четвереньки, Абигайль поползла к колыбели.
«Малышка!.. Господи! Боже милосердный, пожалуйста, пусть он только не тронет малышку!»
Он навалился на нее сверху, и в ноздри Абигайль ударил мерзкий запах алкоголя и похоти. Она сопротивлялась, звала на помощь, крики ее смешивались с отчаянными воплями ребенка.
— Остановись, опомнись! Что ты делаешь?!
Но ни мольбы, ни сопротивление Абигайль уже не могли остановить разъяренного мужчину. Он осквернит ее, он втопчет ее в грязь — прямо здесь, у колыбели ее ребенка. Потому что она — жена его ненавистного брата.
— Ты же сама этого хочешь! — Он оседлал ее, ощущение собственной силы и власти ударило ему в голову, словно отравленное вино. Лицо Абигайль под ним было белым от ужаса, под глазом расплывался синяк — след его кулака. Она совершенно беспомощна, теперь ничто не помешает ему выместить на ней свою ярость. — Все вы только этого и хотите! Все вы шлюхи!
Он вошел в нее одним резким толчком. Ощущение корчащегося, содрогающегося в муке тела под ним пьянило и кружило голову; он насиловал ее яростно и грубо, шумно дыша сквозь стиснутые зубы.
Она больше не кричала — только судорожно всхлипывала, обессилив от рыданий. И все же… кричала. Откуда же еще эти пронзительные крики — крики, что вонзаются в его затуманенный мозг, распаляя в нем ревность, зависть, злобу?
Часы над камином начали отбивать полночь. Взбешенный этой какофонией звуков, Жюльен впился в ее шею:
— Заткнись, чтоб тебя!
Он сжимал ее горло все сильнее и сильнее, бил ее головой об пол. Но пронзительный крик все сильнее надрывал ему уши.
Абигайль тоже слышала этот крик. Где-то далеко, словно в тумане. Медленный, торжественный бой часов отмерял секунды ее гибели. Абигайль извивалась под Жюльеном, пыталась оттолкнуть его, но сопротивление ее становилось все слабее. Она задыхалась, перед глазами плыли черные круги. Тело ее больше ей не принадлежало — в него вторгся безжалостный ненавистный враг.
«Матерь Божья! Помоги мне! Помоги моей малышке!»
Взор ее затуманился. Она забилась в судорогах, выбивая пятками по полу отчаянную дробь.
Последнее, что слышала Абигайль, был отчаянный плач ее дочери. Последняя ее мысль: «Люсьен!»
Дверь детской распахнулась. На пороге стояла Жозефина Мане. В один миг она окинула холодным взором развернувшуюся перед ней сцену.
— Жюльен!
Не разжимая рук, он поднял голову — и увидел свою мать. В длинном халате, застегнутом доверху, седая коса туго уложена вокруг головы — как всегда, когда она отходила ко сну. Мать смотрела прямо на него. Если она и заметила в его глазах безумие, то не подала виду.
Абби смотрела в потолок широко открытыми, невидящими глазами. Лицо ее изуродовали синяки. Из уголка рта стекала струйка крови.
Жозефина Мане склонилась над истерзанной женщиной, пощупала пульс на горле.
— Мертва.
Она подошла к соседней двери, ведущей в комнату няни, заглянула туда. Комната была пуста. Жозефина заперла дверь.
Несколько секунд она стояла, прислонившись к двери, взявшись рукой за грудь и пытаясь решить, как действовать дальше. Что будет с ее сыном, что их теперь ждет. Суд, скандал, честь и доброе имя семьи опозорено навсегда…
— Я не хотел… — У Жюльена дрожали руки, его мутило. Выпитое виски снова ударило ему в голову, он чувствовал, что почти теряет сознание.
Абигайль смотрела на него широко распахнутыми глазами. Синяки на лице и на шее — несомненное доказательство его вины.
— Она меня соблазняла, набросилась на меня как кошка…
Жозефина пересекла комнату, каблучки ее домашних туфель процокали по деревянному полу. Приблизившись к сыну, она отвесила ему звонкую пощечину.
— Молчи! Я не отдам этой твари и второго своего сына. Отнеси ее вниз, к ней в спальню. Пройди через галерею и там подожди меня.
— Она сама виновата…
— Хватит скулить! Она сама виновата, и за это наказана. Ты слышишь меня, Жюльен? Отнеси ее вниз и поторапливайся!
— Но я… — Голос его дрожал, он был близок к истерике. — Меня же повесят! Мне надо бежать!
— Возьми себя в руки! — Жозефина прижала голову сына к груди, погладила по волосам, успокаивая убийцу над трупом его жертвы. — Тебя не повесят, сынок. А теперь делай, как я сказала, отнеси ее в спальню и жди меня. Все будет хорошо.
— Я не хочу ее трогать…
— Жюльен! — Теперь ее голос звучал непреклонно. — Делай, как я говорю! Быстро!
Жозефина отвернулась от сына и направилась к колыбели, где заходилась в плаче малышка. Отчаянный плач ребенка стих, сменившись обессиленным хныканьем. На миг… Жозефина уже занесла руку, чтобы накрыть ладонью нос и рот девчонки. Одно движение руки и… Это так же просто, как утопить котенка.
И все же… Жозефина помедлила. В этом ребенке — кровь ее сына, а значит, и ее. Да, эта девчонка ей ненавистна — и все же пусть живет.
— Спи, — приказала она. — Завтра решим, что с тобой делать,
Жюльен ушел, унеся с собой изнасилованную и убитую им женщину, а Жозефина принялась наводить порядок в детской. Поставила на стол свечу. Соскребла с пола следы воска, вернула на место кочергу, изорванным пеньюаром Абигайль стерла с нее и с пола следы крови. Все это она проделала быстро, запретив себе думать о том, что произошло в этой комнате всего несколько минут назад. Сейчас она думала лишь о том, как спасти сына.
Удостоверившись, что ничто в комнате не напоминает о случившемся, она вышла, оставив свою затихшую внучку в колыбели.
Наутро она уволит няньку, покинувшую свой пост. Подруга Абигайль уйдет из этого дома прежде, чем вернется Люсьен и обнаружит, что его жена исчезла.
Девка сама во всем виновата, думала Жозефина. Не зря говорится: всяк сверчок знай свой шесток. Существует же определенный порядок: одним положено властвовать, другим служить, так устроен мир. Когда человек из низов общества пытается пролезть наверх, добра не жди. Не приворожила бы она Люсьена (а какая-то ворожба тут замешана, это уж точно!) — осталась бы жива.
Каким скандалом обернулась эта история для семьи Мане! Что за пересуды начались среди соседей, когда старший сын и наследник сбежал из дома и обвенчался тайком с какой-то босоногой нищенкой, выросшей в лачуге на Болоте!
А потом молодые вернулись домой — и стало еще хуже. Пришлось притворяться, что мать смирилась с выбором сына. А как иначе? Что бы ни случилось, главное — держать лицо.
И разве не сделала она все для того, чтобы эта девчонка выглядела, как подобает члену семейства Мане? Изящные сумочки из Парижа, серьги… А что толку? Стоило ей открыть рот — и все понимали, кто она такая и откуда родом. Горничная… Боже правый!
Жозефина вошла в спальню и закрыла дверь. На кровати, на голубом покрывале лежала убитая жена Люсьена.
Что ж, сказала себе Жозефина. Что случилось, то случилось. Теперь Абигайль Роуз — помеха, от которой нужно поскорее избавиться.
В кресле, закрыв лицо руками, скорчился Жюльен.
— Кричит… — бормотал он. — Я слышу, как она кричит…
Решительным шагом Жозефина подошла к нему и, взяв за плечи, крепко встряхнула.
— Хочешь, чтобы за тобой пришли? — резко спросила она. — Чтобы тебя повесили, как насильника и убийцу? Хочешь навлечь позор на всю семью?
— Я не виноват! Она сама меня завлекала! А потом набросилась на меня! Смотри, смотри! — Он повернул голову. — Видишь, как она мне в лицо вцепилась?
— Вижу.
На миг — всего на миг — Жозефина дрогнула. Она была женщиной, в груди ее билось живое сердце, и сейчас оно содрогнулось при мысли о преступлении, которого страшатся все женщины.
Как бы там ни было, эта девушка любила Люсьена. И ее изнасиловали и убили у самой колыбели ее дочери.
Это Жюльен, ее другой сын, напал на нее, избил, осквернил ее тело. И задушил.
Пьяный, обезумевший от злобы — убил жену родного брата. Боже правый!
Но тут же она решительно отбросила эти мысли.
Девчонка мертва, ей уже не поможешь, а сын — жив.
— Ты сегодня был у проститутки… И нечего нос воротить! — прикрикнула она. — Я хорошо знаю, что делают мужчины в городе по ночам. Ты был со шлюхой?
— Да, — выдавил наконец Жюльен.
Она кивнула.
— Значит, если кто-нибудь тебя спросит, откуда у тебя царапины на лице, — отвечай, шлюха расцарапала. А в детскую ты сегодня не заходил. — Жозефина присела перед сыном, сжала его лицо в ладонях, чтобы он не мог отвести глаз, и проговорила медленно и властно: — Ты там вообще не был. Что тебе там делать? Поехал в город, чтобы выпить и развлечься, выпил, сходил к проститутке, вернулся домой и лег спать. Понятно?
— Но как мы объясним…
— Ничего объяснять не придется. Повтори, что ты делал сегодня вечером?
— П-поехал в город. — Жюльен облизнул губы. — Напился, отправился в бордель, вернулся домой и лег спать.
— Так. — Она потрепала сына по исцарапанной щеке. — Теперь соберем ее вещи: что-нибудь из одежды, из украшений. Не все. Так, чтобы было понятно, что собиралась она второпях. Уложила вещички и сбежала с тайным любовником. Быть может, с настоящим отцом ребенка, что сейчас спит наверху.
— С каким любовником?
Жозефина испустила тяжелый вздох. Жюльен был ее любимчиком, но насчет его сообразительности она не питала иллюзий.
— Неважно, Жюльен. Ты об этом ничего не знаешь. Так… — Она подошла к гардеробу, достала длинную черную бархатную накидку. — Заверни ее вот в это. Быстро! — приказала она таким голосом, что Жюльен мгновенно вскочил на ноги.
Дрожащими руками, еле сдерживая тошноту, он завернул труп в черную ткань. Мать его тем временем упаковывала вещи Абигайль в чемодан и в шляпную коробку.
В спешке она, не заметив, выронила брошь-часы, покрытую эмалью и увенчанную крохотными золотыми крыльями, — и задела ее ногой. Украшение откатилось в дальний угол.
— Бросим тело в болото. Идти придется быстро. В сарае в саду есть старые кирпичи — они понадобятся, чтобы она не всплыла.
«А рыбы и аллигаторы довершат дело», — мысленно закончила Жозефина.
— Даже если ее найдут — найдут далеко от нашего дома. Ее убил человек, с которым она сбежала. Вот и все. — Она достала из кармана батистовый носовой платок, отерла лицо, пригладила растрепавшиеся волосы. — Именно так и подумают, когда ее найдут. Нам нужно унести ее прочь от нашего дома. Скорее!
При всем своем самообладании сейчас Жозефина чувствовала, что у нее самой мутится ум. Все чувства ее обострились. Луна светила прямо в глаза. Как нагло пялится в окно луна — подглядывает она, что ли? За спиной шумно дышал Жюльен, впереди — непроглядная ночь с ее звуками и таинственными шорохами. Лягушки, насекомые, ночные птицы — все выводили свою нескончаемую мелодию.
Конец столетия, начало нового века. Что ж, эта постыдная страница жизни ее семьи останется в прошлом, и она войдет в новую эпоху как должно, гордой и сильной.
В воздухе висела промозглая сырость. Но, сгибаясь под тяжестью чемодана и мешка с кирпичами, Жозефина не ощущала холода. Тело ее горело, как в огне, мышцы рук и ног ныли от непривычной тяжести. Но она упорно продвигалась вперед, как солдат в строю.
Лишь один раз ощутила она легкое, почти невесомое прикосновение ветерка на своем лице. Как вздох призрака. Дух убитой юной женщины витал над нею, неся с собой вечный укор, вечное проклятие.
Но страх сделал Жозефину еще более решительной.
— Сюда. — Она остановилась, вглядываясь в черную гладь воды. — Положи ее.
Жюльен опустил свою ношу на траву и отвернулся, закрыв лицо руками.
— Я не могу! Не могу! Меня тошнит!
Рухнув на колени, он с рыданиями изверг из себя съеденное и выпитое за день.
«Что за никчемное существо, — с привычным раздражением подумала Жозефина. — Все мужчины таковы: чуть что — теряют голову. Чтобы справиться с бедой, нужен женский ум и женское хладнокровие».
Жозефина развернула накидку, обложила тело кирпичами. Пот лил по ее лицу, но она выполняла эту чудовищную работу хладнокровно и методично — как любую другую. Достала из шляпной коробки веревку и в несколько оборотов обвязала ею завернутое тело. Второй веревкой привязала к трупу коробку и чемодан.
Подняв глаза, увидела Жюльена: сын смотрел на нее, и лицо его было белым как мел.
— Тебе придется мне помочь. Она слишком тяжелая. Одна я ее в воду не сброшу.
— Я был пьян…
— Знаю, ты был пьян. Но сейчас ты уже протрезвел и можешь исправить что натворил. Помоги мне сбросить ее в воду.
На подгибающихся, словно у тряпичной куклы, ногах Жюльен приблизился к матери. Тело ушло в воду почти бесшумно. Легкий всплеск, затем странный звук вроде урчания — болото поглощало свою добычу, — и все стихло. Лишь круги расходились по воде, блестя в призрачном лунном свете.
— Вот она и ушла из нашей жизни, — проговорила Жозефина. — Исчезла, как эти круги на воде, словно и не было. Не забудь хорошенько вычистить сапоги, Жюльен. Чисти сам, не обращайся к слугам.
Она взяла сына под руку и улыбнулась спокойной, словно безумной, улыбкой.
— А теперь идем домой, надо отдохнуть. Завтра у нас будет беспокойный день.
