20
Наша дочь.
Лина знала: это правда. Знала сердцем, которое сейчас содрогалось от неизбывного горя, вроде бы беспричинного, но такого знакомого. Но говорить об этом не могла, только не сейчас, когда ум ее в смятении, а душа полна скорби.
И она бросилась назад — в грохот музыки, в вихрь танца, в ликующую толпу. В настоящее — тот единственный миг, что имеет значение.
Она жива! Жива — кожу ее ласкает теплый весенний ветерок, цветущий сад озарен бледным светом луны, и этот запах повсюду, запах цветов — розы, жасмин, вербена, гелиотропы.
…И, конечно, лилии — ее любимые цветы. Букет свежих лилий всегда стоит на столике у них в спальне. И прежде, когда Абигайль была простой служанкой, она не упускала случая сорвать тайком лилию в теплице и поставить у себя, в каморке под самой крышей.
А в детской всегда стоят розы — нежные розовые бутоны для их цветочка, для драгоценной малютки Мари-Роз…
Потрясенная и испуганная этими мыслями, этими нахлынувшими образами, Лина вцепилась в первого же попавшегося кавалера и увлекла его за собой в вихревом танце.
К чему ей прошлое? С ним давно покончено. К чему будущее? Оно непредсказуемо — и слишком часто жестоко. Да здравствует настоящее — лишь оно нам подвластно, так будем же жить настоящей минутой!
Вот почему, когда отец Деклана протянул ей руку, она ответила ослепительной улыбкой.
— Это каджунский тустеп. Справитесь?
— Давайте проверим!
И они согласно задвигались в быстром танце среди других танцующих пар. Лина невольно рассмеялась, любуясь мастерством своего кавалера.
— Патрик, где вы этому научились? Вы точно янки?
— До мозга костей. Все дело в том, что я ирландец, а у ирландцев степ в крови. Видели бы вы, как бьет чечетку моя матушка, даже до сих пор, после доброй пинты пива!
— А сколько ей?
— Восемьдесят шесть! — Лихо развернув партнершу, он двинулся в обратную сторону. — У Фицджеральдов принято жить долго. И наслаждаться жизнью до самого конца. А вы, я вижу, чем-то расстроены?
Лина поспешно растянула губы в улыбке.
— О чем можно грустить в такой чудесный вечер?
— Вот и мне интересно, о чем. Может быть, выпьем шампанского и вы поведаете мне об этом?
Он крепко держал ее за руку, и Лина поняла: увильнуть не удастся. Отец и сын вполне друг друга стоят! В баре он взял два бокала шампанского, для нее и для себя, а затем вывел ее на улицу.
— Что за чудесная ночь! — проговорила Лина, полной грудью вдыхая свежий ночной воздух. — Взгляните на сад! Трудно поверить, что всего несколько месяцев назад на этом месте рос бурьян. Деклан уже рассказал вам о Фрэнке и Фрэнки?
— И о них, и о Тибальде. И об Эффи, и о мисс Одетте. И о призраках.
— Мне кажется, он наслаждается каждым прожитым мгновением.
Опершись о балюстраду и задумчиво потягивая шампанское, Лина бросила взгляд вниз, на залитую лунным светом лужайку. Здесь танцевали пары, за столом, накрытым белоснежной скатертью, сидели женщины с детьми, спящими у них на руках.
— В Бостоне было совсем не так. Та жизнь его тяготила.
Заинтересованная, Лина отвела взгляд от этой идиллической картины и обернулась к Патрику.
— Тяготила?
— Он скучал, томился, изнывал. Работа, невеста, повседневная жизнь — все нагоняло на него тоску. Его увлечение, ремонт и перестройка своими руками старых домов — вот единственное, что его интересовало. Я боялся, что он с этим смирится. Женится на женщине, которую не любит, продолжит работу, которая ему не по душе, будет жить словно по обязанности, со скукой и тяжестью на сердце. Но теперь вижу, что боялся зря.
Прислонившись к балюстраде, он устремил взгляд сквозь распахнутые двери в бальную залу.
— Ни ум его, ни сердце никогда не успокоились бы на том пути, что выбрали для него мы с матерью. Мы просто очень долго этого не замечали, точнее, не желали замечать.
— Вы просто хотели для него самого лучшего. Людям свойственно думать: что хорошо для них, хорошо и для тех, кто им дорог.
— Верно. А Деклан всегда старается сделать счастливыми тех, кого любит, — такова его суть. И сейчас он любит вас.
Лина не ответила. Патрик повернулся к ней:
— Вы назвали его упрямым. Но Деклан не просто упрям. Он умеет видеть цель и идти к цели. И на этом пути никто и ничто его не остановит — никакие препятствия, никакие возражения. Лина, если вы его не любите, если не хотите прожить с ним жизнь — скажите ему об этом сразу. Скажите прямо и определенно. Оттолкните его — и уходите.
— Я не хочу его отталкивать. В том-то и дело.
— Раньше он думал, что вообще не способен полюбить. В этом он признался мне после разрыва с Джессикой. Сказал: должно быть, в нем не заложена способность влюбляться. Теперь он, по крайней мере, знает: это не так. Вы уже внесли в его жизнь нечто новое и очень важное. Но теперь вам нужно либо ответить любовью на любовь, либо уйти из его жизни. Топтаться на месте, держать его в неизвестности было бы жестоко, а вы, надеюсь, не жестоки.
Лина машинально дотронулась до золотого ключика на груди. Оттуда рука ее нервно переместилась на брошь-часы.
— Но я… я ничего такого не ждала от жизни. Я вовсе не собиралась…
Ласково улыбнувшись, Патрик потрепал ее по руке.
— Что ж, как говорится, жизнь полна сюрпризов, в том числе и самых неожиданных. — Он наклонился и поцеловал ее в щеку. — Еще увидимся, — с этими словами он скрылся в толпе, оставив ее в глубокой задумчивости.
Была уже глубокая ночь, когда новобрачные отчалили, осыпанные дождем конфетти (это конфетти, подозревал Деклан, он еще добрых полгода будет сметать с лужайки, вытрясать из складок собственной одежды, а может быть, и выуживать из тарелок). Однако в отсутствие молодоженов праздник пошел только веселее.
Почти до самого рассвета гремела музыка и раздавались тосты. Ближе к утру гости начали разъезжаться по домам. Некоторых — и не только детей — к машинам пришлось нести.
Деклан стоял на ступенях парадного крыльца, глядя, как отъезжают последние автомобили. Небо на востоке побледнело. Вдали на небе, у самого горизонта, одна за другой меркли звезды.
Близился новый день.
— Ты, наверное, устал, — проговорила Лина. Она стояла на галерее, у него над головой.
— Да нет, — по-прежнему глядя в небо, отозвался Деклан. — Даже странно, но, кажется, совсем не устал.
— Теперь будешь целую неделю убираться!
— А вот и нет. Завтра здесь появится мадам Рено со своим ополчением и произведет генеральную уборку. Мне приказано не путаться под ногами, и ни один приказ я не выполню так охотно, как этот! Не ожидал, что ты останешься.
— Я тоже не ожидала.
Он повернулся к ней, глядя на нее снизу вверх. «Ну, чем не сцена из „Ромео и Джульетты“, — подумал Деклан. — Что ж, остается только надеяться на более оптимистичный финал».
— Почему же осталась?
— Сама не знаю. Деклан, я не понимаю, как мне с тобой быть. Богом клянусь, не понимаю! Такое со мной впервые. Ни разу в жизни мужчина не становился для меня проблемой. Вот я бывала проблемой для мужчин, но это другое дело, — улыбнувшись, добавила она. — А ты — первый человек, с которым у меня такое…
— Потому что никто из них тебя не любил. — И он начал подниматься по лестнице.
— Верно. Никто из них меня не любил. Меня хотели, желали, но это ведь совсем другое. И это намного проще. Мало ли кто чего хочет! В желании нет ничего серьезного, это просто игра, и, скажу тебе честно, Деклан, иногда… да нет, чаще всего именно это мне и нравилось! Я просто наслаждалась этой игрой. Не только сексом — всем вместе. Шутки, острые словечки, обмен взглядами, как бы случайные прикосновения, и все это — без причин и без последствий, как в игре или в танце. А когда умолкает музыка или когда кончается партия, можно пожать друг другу руки и разойтись. Никому не больно, никаких сердечных ран. Самое страшное — синяки или царапины, а чаще и их нет.
— Но то, что происходит между нами, — не игра.
— И я могу ранить тебя. Уже ранила.
— Пока это только синяки и царапины, Лина. — Он остановился перед ней лицом к лицу. — Синяки и царапины. Не больше.
— Когда ты смотришь на меня, как сейчас, что ты видишь? Кого-то… или что-то из прошлого? Кого ты любишь — меня или… или мертвеца?
— Я вижу тебя, Лина. И люблю тебя. Но и в тебе, и во мне есть нечто иное — и нельзя ни забывать об этом, ни делать вид, что этого не существует. Быть может, нам необходимо завершить ту историю, прежде чем начать свою.
Он достал из кармана часы Люсьена.
— Эти часы — мой подарок тебе сто лет назад. Настало время их вернуть.
Лина отшатнулась — все в ней похолодело от этих слов.
— Как ты не понимаешь?! В тот раз все закончилось трагедией — ужасом, отчаянием, смертью. Мы не властны изменить прошлое. Зачем же его воскрешать?
— Затем, что к этому мы призваны. Для этого мы здесь. — Он вложил часы в ее ледяную ладонь, сжал ее руку. — На этот раз мы сильнее, чем тогда. Если сейчас не положить этому конец, это никогда не закончится.
— Хорошо, пусть будет так. — Она убрала часы в карман жакета, накинутого поверх открытого платья. Затем отколола с груди брошь-часы. — А это — мой подарок тебе. Возьми его.
Он положил на ладонь брошь — и в тот же миг из распахнутых дверей Дома Мане долетел до них размеренный бой старинных часов, часов, которых здесь не было уже столетие.
— Полночь, — проговорил Деклан. — Они пробьют двенадцать раз. — С этими словами он опустил взгляд на брошь, затем показал ее Лине. — И здесь полночь. Взгляни.
Дрожащей рукой она взяла у него часы, вгляделась в циферблат.
— Господи! — прошептала она, увидев, что обе стрелки сошли на цифре 12. — Но почему?
— Вот это нам и предстоит выяснить. Что-то произошло здесь ровно в полночь столетие назад…. Мне пора в дом, — проговорил он вдруг изменившимся голосом, глядя вверх, на темные окна третьего этажа. — Надо заглянуть в детскую. Моя малышка…
В этот миг оба они ясно услышали жалобный детский плач.
— Деклан, давай уйдем! Ради бога! Просто сядем в машину и уедем отсюда!
Но Деклан уже шел к дверям.
— Малышка плачет, — проговорил он все тем же странным, чужим голосом. Лина заметила, что в речи его появился певучий местный выговор. — Мой цветочек хочет кушать. Ей нужна я. Родители Люсьена уже легли. Я тоже, когда его нет, всегда ложусь рано. Терпеть не могу сидеть с ними в гостиной после ужина. Мадам Жозефина каждым словом своим, каждым взглядом показывает, как я ей противна.
— Деклан!
— Клодина ее покачает, сменит ей пеленки. Но сейчас моей маленькой Рози нужна мама. Напрасно я согласилась сделать детскую наверху, — бормотал Деклан, быстрым шагом идя по коридору. — Но мадам Жозефина всегда добивается своего. Хотя нет, не всегда, — проговорил он, и голос его повеселел. — Если бы она всегда получала то, что хочет, сейчас я кормила бы аллигаторов в болоте, а не спала в одной постели с Люсьеном! Когда же вернется Люсьен? Я так по нему скучаю!
На лестнице он замедлил шаг. Лина слышала его тяжелое дыхание.
— Я должен туда подняться, — проговорил он своим обычным голосом, сдавленным, словно в смертной муке. — Должен войти. И увидеть…
Собрав все свое мужество, Лина сжала его руку.
— Мы войдем туда вместе.
Рука его дрожала. Холод, сгустившийся в воздухе, пробирал до костей. Тошнота заворочалась в желудке и подступила к горлу. Но, сдержав позыв, Деклан распахнул дверь.
И, зашатавшись, рухнул на колени, хоть Лина и пыталась его удержать.
— Входит Жюльен. Опять пьяный. Не хочу, чтобы он приходил сюда, но как его выгонишь? Все говорят, они с Люсьеном на одно лицо, но, должно быть, люди не заглядывают Жюльену в глаза. Хоть бы он ушел! Зачем только я отпустила Клодину на свидание с Джаспером? Не хочу оставаться одна с Жюльеном, я его боюсь. Только бы он не догадался, как я его боюсь!
Глаза его остекленели — словно две линзы из затемненного стекла на бледном как смерть лице.
— Деклан! О господи! Деклан, вернись ко мне! — Лина до боли сжала его руку. Но он ничего не замечал.
— Он хватает меня. Я вырываюсь, хочу бежать. — Сейчас он полулежал, скорчившись на полу — крепкий мужчина с выгоревшими на солнце волосами, в смокинге и сбившейся набок бабочке. Мужчина с женскими воспоминаниями, с женским ужасом, бушующим в мужском сознании.
— Но нельзя, нельзя бросать малышку! Я выхватываю кочергу из камина, если придется, я его убью! Клянусь, убью, если он тронет меня или малышку! Боже, помоги мне!
Ноги под Линой подкосились, она опустилась на пол рядом с Декланом, попыталась его обнять.
— Но он сильнее меня. Я кричу, кричу, но никто не идет на помощь. Он пьян, он безумен, он не понимает, что творит. Швыряет меня на пол, рвет на мне одежду. Я не могу вырваться. Малышка плачет, но я не могу подойти к ней, не могу его остановить.
— Нет! Нет! — шептала Лина, обвив Деклана обеими руками, едва ли понимая, что происходит.
— Он насилует меня. — Деклан скорчился на полу. В нем бушевала боль, какой он не ощущал никогда в жизни, боль, которую не может ощутить мужчина. И страх — господи, что за страх! — Я кричу. Зову на помощь, зову тебя, но тебя нет.
Голос его словно сломался.
— Тебя нет. Нет сейчас, когда ты так мне нужен!
— Не надо! Пожалуйста, не надо! — стонала Лина.
— Мне так больно! Но я сопротивляюсь. Борюсь с ним. Не могу его остановить. Он сильнее. И даже в этой боли, в этом ужасе понимаю: он делает это со мной не потому, что меня хочет, а потому, что ненавидит тебя.
Деклан повернул голову к Лине, лицо его было искажено, глаза потемнели от боли.
— Он тебя ненавидит. И хочет отнять меня у тебя. Так же как отнимал и ломал твои игрушки, когда вы были детьми. Я кричу, молю его остановиться — он не останавливается. Хочет, чтобы я замолчала. Но я не могу. Он хватает меня за горло. Стискивает…
Деклан согнулся вдвое, обхватив обеими руками шею.
— Я задыхаюсь! Не могу дышать! Люсьен, он убивает меня! Наша малышка плачет в колыбели, а твой брат убивает меня — он все еще во мне, и он убивает меня, потому что я твоя жена, и он хочет сломать меня, как ломал твои игрушки…
Деклан поднял голову, взглянул Лине в лицо. И когда заговорил снова — в голосе его звучала такая скорбь и мука, что Лина не понимала, как он еще жив, как оба они еще живы.
— Ты не пришел. Я звала тебя — но ты не пришел.
— Прости. Прости меня!
— Потом входит мадам Жозефина. — Медленно, с трудом Деклан поднялся на ноги. — Входит и видит, что он со мной сделал. Смотрит на меня с омерзением. Как на кучу мусора, которую нужно поскорее вымести, пока никто ее не заметил.
Теперь глаза его были сухими. Внизу, на втором этаже, громко хлопнула дверь — и Деклан зло сощурился:
— Это же ее дом, ее сыновья — и вдруг явилась какая-то девка с болот и все испортила! Я видела, как она на меня смотрит. Странно: я видела и ее, и себя, точно во сне. Потом она сказала, чтобы он отнес меня в спальню, а она пока приберется здесь — смоет кровь, уберет осколки. Он унес мое тело — а я осталась. Видела, как она подошла к колыбели, долго смотрела на малышку. Слышала, что она думает: может, придушить ее и дело с концом? Но я была там, совсем рядом, — и я бы не дала ей убить мою дочь, клянусь, у меня оставалось еще достаточно сил, чтобы поразить ее, словно ударом молнии!
Нетвердым шагом, словно во сне, Деклан двинулся назад, к дверям.
— Она думала, со мной легко справиться. Но ошиблась. Убить меня они смогли — но только убить. Не уничтожить.
— Деклан, хватит!
— Нет, нет. Еще не все. — Он спустился на второй этаж, отворил первую дверь по коридору — дверь спальни Абигайль. — Жюльен положил меня сюда, на кровать. А сам рухнул в кресло и зарыдал. Не обо мне — о себе, о том, что с ним теперь будет. Он осквернил мое тело, он убил меня голыми руками, но думал он только о себе. Как и сейчас. Ведь оба они все еще здесь, в доме — и он, и Жозефина. Бродят и ждут. Чего они ждут, какого извинения? Они же вечно будут пребывать в аду…
Он подошел к стене, открыл дверцу невидимого гардероба.
— Они взяли несколько моих платьев. Здесь висел мой праздничный наряд для новогоднего бала. Это платье я сшила сама и очень им гордилась, хотела быть самой красивой на балу. Ради тебя — чтобы ты гордился мной. Вот здесь она уронила мои часы и не заметила. Жозефина знала, что делать. Они набили чемодан моими вещами. Потом Жозефина приказала Жюльену завернуть меня в простыню и вынести из дома. Сама она вышла следом с чемоданом в руках. И еще они взяли с собой кирпичи.
Тяжела была моя ноша. Ночь была ясная, ярко светила луна, но они, хотя и нескоро, добрались до болота. Жюльен стенал и ругался, мать его успокаивала. У нее созрел план: говорить всем, что я сбежала с любовником. Распустить слух, что я уже давно тебя обманывала, что наш ребенок на самом деле не твой.
Он обернулся к Лине.
— И ты поверил!
— Нет! — простонала Лина. По щекам ее текли слезы, она сама не знала, кого оплакивает, Абигайль? Люсьена? Себя? — Нет!
— Поначалу — нет. Ты думал, со мной что-то случилось. Искал меня повсюду, места себе не находил. Я пыталась до тебя достучаться, но ты меня не впускал. Не позволял себе меня услышать. Потому что какая-то часть твоего сердца уже верила их лжи. Но я любила тебя, Люсьен! Любила больше всего на свете! Я никогда бы не покинула тебя!
— Я ничего не мог сделать, — еле слышно прошептала Лина. — Меня не было дома в ту ночь. Я не мог его остановить.
— Да, тебя не было в ту ночь. Ты ушел — и так по-настоящему и не вернулся. Ни ко мне, ни к нашей дочери. Ты нарушил свое обещание — ту клятву, что дал мне в ночь ее рождения. Вот почему мы с тобой не можем обрести покой. Не смерть стала тому причиной, не злодеяние — неисполненная клятва.
— Как я нарушил клятву?
— Ты поклялся любить нашу малышку и заботиться о ней. Всегда. Что бы ни случилось. Люсьен, знай, я всегда была тебе верна!
— Знаю. — Сжимая в руке часы Люсьена, Лина ощущала себя им — чувствовала, как сгибаются плечи под невыносимой тяжестью скорби, вины, раскаяния.
— Почему же ты ее оставил? Как мог от нее отвернуться? Ведь у нее никого и ничего не было, кроме тебя! Ты поклялся!
— Не знаю. Наверное, я был слаб. Ты оказалась и преданнее, и мужественнее меня. Быть может, именно ты была моей опорой — и, когда тебя не стало, для меня все рухнуло.
— Но у тебя оставалась Мари-Роз!
— Должно быть, тебя я любил слишком сильно, а ее еще не успел полюбить. Прости меня! Прости и за сделанное, и за несделанное. Я не могу вернуться в прошлое и повернуть все вспять. — Она разжала руку. Часы лежали на ладони циферблатом вверх. — То время ушло, оно не вернется. Если бы тогда я знал то, что знаю сейчас, никогда бы вас не покинул. Ни тебя, ни ее. Я увез бы вас прочь из этого дома. Сделал бы все, что угодно, чтобы тебя спасти.
— Я любила тебя. И с той минуты, как нас разлучили, сердце мое не знает покоя. Сперва я надеялась, но скоро поняла, что надежды нет. Люсьен, ты выбрал смерть вместо жизни. Даже сейчас ты выбираешь одиночество вместо любви. Как могу я простить, когда ты сам себя не прощаешь? Пока ты не выберешь жизнь, мы не сможем победить их. Дом, который должен быть нашим, останется в их власти, а мы с тобой никогда не освободимся, пока ты не сделаешь правильный выбор.
Резко развернувшись, Деклан вышел на галерею.
За спиной у нее оглушительно хлопнула дверь. В этом звуке Лине послышался злобный, издевательский смех. Не оглядываясь, она решительно шагнула вслед за Декланом, глубоко вздохнула:
— Деклан!
Он стоял к ней спиной, опершись о балюстраду, глядя в небо, где неторопливо разгоралась заря.
— Да, знаю все, что ты хочешь сказать. Мне пора к психиатру. Или к экзорцисту. Или сниматься в ремейке фильма «Три лица Евы». — Он передернул плечами. — А может, просто напиться?
Лина осторожно подошла, остановилась в шаге от него.
— Хочешь, схожу налью выпить нам обоим? — Она хотела положить руку ему на плечо, но он отстранился, избегая ее прикосновения, и рука ее повисла в воздухе.
— Только не надо меня гладить и утешать! Чуть попозже, ладно? Не сразу после того, как меня изнасиловали и убили! — Засунув руки глубоко в карманы, он двинулся вниз по лестнице.
Лина постояла на галерее с минуту, восстанавливая самообладание, а затем пошла за ним. Нашла она его уже на кухне.
— Давай я налью. Я все-таки профессионал.
— Черт возьми, я способен сам налить себе выпить!
Он выхватил бутылку у нее из рук. Это поразило ее, словно удар по лицу.
— Ладно, как хочешь. Сам себе наливай, сам себя утешай, сам с собой живи!
И она повернулась, чтобы уйти. Он схватил ее за плечо, Лина развернулась — и с размаху ударила его по щеке.
В тот же миг ледяной холод пробрал ее до костей. На сухой треск пощечины, словно эхо, отозвался бой невидимых часов, и снова захлопали двери.
— Тебя когда-нибудь насиловали?
Лина высвободила руку.
— Нет.
— И вряд ли душили до смерти, верно? — Забыв об условностях, он поднес бутылку ко рту, сделал большой глоток прямо из горлышка. — Так вот, к твоему сведению: ощущения от этого — не сахар.
Взгляды их встретились — и гнев ее мгновенно растаял, сменившись состраданием и страхом.
— Не надо так пить, тебе будет плохо.
— Мне уже плохо. Мне нужно помыться.
— Хорошая мысль! Сходи в душ, хорошенько отмокни, тебе станет лучше. А я тем временем заварю чай. Нет, пожалуйста, не возражай! Нам обоим сейчас нужно прийти в себя и успокоиться.
— Ладно, как хочешь. — И он двинулся по лестнице вверх, волоча ноги и сгорбившись, словно на плечах его лежал тяжелый груз.
А Лина опустилась на табурет и сидела минут пять, не доверяя своим ногам. Достала из кармана часы Люсьена, вгляделась в циферблат. Секундная стрелка бойко бежала по кругу, но минутная и часовая застыли на двенадцати.
Бесконечная полночь, неизменная полночь. Полночь навсегда?
Вздохнув, Лина принялась заваривать чай.
К чаю добавила тосты — треугольнички подсушенного белого хлеба. Такое угощение делала для нее бабуля в детстве, когда Лина болела. И приносила на подносе в спальню.
Деклан уже сидел здесь, на краю кровати — в одних трусах, с мокрыми волосами, с красными полосами на влажном теле: как видно, он свирепо тер и скреб себя мочалкой. Лина поставила поднос, присела рядом.
— Если хочешь, я уйду.
— Не уходи.
Деклан взял в руки чашку, надеясь согреться ее жаром. Десять минут он простоял в клубах пара, под обжигающими струями воды, но не смог изгнать ледяной холод ни из тела, ни из души.
— Я не просто это видел, — заговорил он негромко. — Не просто вспоминал. Я это физически чувствовал. Страх, боль, насилие. Унижение. И при этом я оставался самим собой. Какая-то часть меня продолжала помнить и ощущать себя мужчиной — Декланом Фицджеральдом. Здоровым, сильным мужиком, запертым в сознании женщины, которую насилуют и убивают. Беспомощным. Не знаю, как это объяснить…
— И не надо. Я тоже это чувствовала, хоть и не так ясно и ярко, как ты. Когда ты поднял на меня взгляд, когда она смотрела на меня твоими глазами, я вдруг ощутила такую боль, такое раскаяние, такую неизбывную вину. Пей чай, милый.
Он послушно поднес чашку к губам.
— Спасибо. Вкусно.
— Пей, тебе станет лучше. — Забравшись на кровать с ним рядом, она принялась массировать его плечи. — Абигайль была сильнее. Не вина Люсьена, что он оказался слабым — его так воспитывали. Но, Деклан, он ее любил. В этом у меня сомнений нет. Даже не догадываясь, что с ней произошло, даже поверив лжи, которую ему о ней рассказали, он винил себя. Винил за то, что не оказался рядом, когда был ей нужен, что чем-то ее оттолкнул, чего-то ей не дал…
— Но он бросил свою дочь, — неумолимо откликнулся Деклан.
— Верно, бросил, — повторила Лина. — Он нарушил клятву. Но, знаешь, ведь именно благодаря этому Мари-Роз выросла счастливой. Ее вырастили в любви и ласке люди, чтившие память ее матери. Ничего этого не было бы у нее, останься она в Доме Мане.
— Но этот дом должен был достаться ей, Люсьен лишил ее наследства.
Лина прижалась щекой к его макушке.
— Все еще не можешь его простить?
— Не могу понять.
— Да, такой человек, как ты, едва ли поймет такого, как он. Но, быть может, я пойму. Мне кажется, я понимаю, почему он сбежал с Абигайль и обвенчался тайком вместо того, чтобы объясниться с родителями. Понимаю, почему не решился начать новую, самостоятельную жизнь, а вернулся с ней в этот темный дом, полный зависти и злобы. Понимаю, почему выбрал смерть. Почему не смог жить вопреки своему горю — жить и растить свое дитя, даря ему любовь и нежность, в которой было отказано ему самому. Он хотел быть сильнее — и с ней, быть может, стал бы сильнее, но без нее не смог. Не презирай его, Деклан, лучше пожалей.
— Может быть, когда-нибудь, но не сейчас. Не сейчас, когда во мне еще так свежа ее боль. — И не только ее: сам он уже не понимал, где кончается боль Абигайль и начинается его собственная.
— Может быть, поспишь?
— Вряд ли получится.
— И все же попробуй. А я пойду переоденусь. — Она отставила поднос и соскользнула с кровати. — Ложись и постарайся заснуть. Я скоро вернусь.
Деклан не стал спорить. Когда Лина исчезла за дверью, он растянулся на кровати и устремил невидящий взор в потолок. За окном уже заводили свою песнь птицы.
Как жить дальше после того, что пережил он сегодня? Как продолжать жить с этой болью, с этим ужасом, с этой скорбью и гневом? Этого Деклан не знал.
Должно быть, ему все-таки удалось задремать: когда он снова открыл глаза, солнце стояло уже высоко. Еще утро, понял Деклан, но скоро в дом ворвутся бойцы командирши Рено со щетками, тряпками и бог знает с чем еще.
И в самом деле, Дому Мане не помешает генеральная уборка. Давно пора вытрясти из него пыль былого, вымести грязь, сто лет скрывавшуюся в темных углах. И начать здесь новую жизнь.
Потому что Деклан не откажется от этого дома, принадлежащего ему по праву. Что бы здесь ни произошло, что бы ни обитало теперь в этом доме с ним вместе, Деклан его не покинет.
Так же как — бог свидетель! — он не откажется от Лины.
Деклан решительно сел и сразу увидел ее. В джинсах и футболке, она сидела в другом конце комнаты, и на коленях у нее лежали три букетика полевых цветов.
— Хочешь прокатиться? — спросила она.
— Не против.
— Тогда надевай рубашку. Да и ботинки не помешают.
— Куда поедем?
— По дороге скажу.
Несколько минут спустя они были уже в пути. Лина сидела за рулем, цветы теперь лежали на коленях у Деклана.
— Первый букет — для Мари-Роз. — «От ее отца», — мысленно добавила Лина. — Мне подумалось, что ты тоже захочешь побывать на ее могиле.
Он промолчал.
— Бабуля рассказала мне, — продолжала Лина, — что раз в год, в день своего рождения, Мари-Роз всегда ходила на кладбище. Приносила цветы своему отцу. Сегодня, когда я забежала к ней переодеться, бабуля объяснила, как найти его могилу, а цветы мы вместе нарвали на болоте. Второй букет я отнесу Люсьену.
— Из сострадания? — откликнулся Деклан.
— Это все, что мы можем для него сделать.
— А третий?
— Каждый год в день своего рождения Мари-Роз дарила цветы не только отцу, но и матери. Приходила на берег реки и бросала незабудки в воду. Бабуля показала мне где. Откуда она знала? Должно быть, сердцем чувствовала.
Автомобиль мчался вперед, но, свернув к кладбищу, Лина замедлила ход.
— Знаю, ты все еще зол на него — и на меня. Если хочешь, подожди меня в машине. Я не стану тебя винить.
— Зачем тебе это?
— Люсьен — часть меня. Мой кровный предок… и не только. И от этого никуда не уйти. Если я смогла примириться с тем, что за женщина меня родила, если смогла с этим жить, значит, смогу принять и это. И жить с этим.
Она остановила машину, взяла два букетика.
— Отсюда недалеко. Тебе не придется долго ждать.
— Я с тобой.
Он вышел из машины, но не стал брать ее за руку, а Лина уже привыкла к этому жесту близости. Вместе они шли по тропинкам между могилами, мимо кружевного литья решеток, мраморных ангелов, теней, отбрасываемых высокими крестами.
У одной ограды Лина остановилась, толкнула калитку. Могил здесь было много — ровные холмики, простые надгробия. Здесь покоились ее дед и еще множество людей, знакомых и незнакомых, но оставивших свой след в ее плоти и крови. Но сегодня она пришла лишь к одной.
Сжимая в руке букет, она прочла надпись на памятнике: «Мари-Роз. Плоть от плоти моей, кровь от крови».
— Бабуля говорила мне, что Мари-Роз была счастлива. Что она прожила долгую и хорошую жизнь. Быть может, этого недостаточно, чтобы загладить несправедливость, но, сложись иначе… Сложись все иначе, мы с тобой не стояли бы здесь сегодня.
Она хотела положить букет на могилу, но Деклан накрыл ее руку своей. Этот букет — приношение предку и потомку, младенцу и старухе — они положили вместе.
— Люсьен не здесь. Там, дальше, — с трудом выговорила Лина. Голос ее вдруг охрип, и перед глазами встала пелена слез.
В молчании двинулись они в глубину кладбища, из яркого солнечного света — в тень старинных склепов.
Склеп Мане был величествен, как башня средневекового замка, — с резным портиком и тяжелой дверью, с суровым ангелом, вздымающим арфу, как воин вздымает меч.
— Что-то не наводит на мысли о вечном покое, — невесело усмехнулся Деклан.
Перед самым склепом возвышался могильный холм, а на нем простая, выщербленная временем прямоугольная плита с надписью: «Люсьен Мане, 1877–1900».
— А он почему не в склепе?
— Его так и не простили, — объяснила Лина. — Ни за брак, ни за ребенка, ни за позорную смерть. Родители твердили, что он утонул случайно, но все понимали, что это самоубийство. Вот почему Жозефина не хотела, чтобы он лежал в семейном склепе. Но все же похоронила его в освященной земле — иначе было нельзя, вышел бы новый скандал.
Деклан перевел взгляд на склеп.
— Что за бездушная тварь!
— У Люсьена не было, как у меня, любящих дедушки и бабушки. Никто не смягчал удары, нанесенные ему матерью. Был брат-близнец, но он ненавидел Люсьена уже за то, что тот живет на свете. Люсьен был богат, образован, хорош собой, но никто и никогда его не любил, пока не появилась Абигайль. Но Абигайль у него отняли.
Наклонившись, она положила цветы на могилу.
— Он делал все что мог. Не его вина, что этого оказалось недостаточно.
— Ты — сильнее его. Упорнее, мужественнее.
— Надеюсь, что так. И надеюсь, что скоро он обретет покой. На таком жарком солнце цветы долго не продержатся, но каждый из нас делает то, что может.
Сжав крепко губы, она двинулась прочь. Деклан замешкался у могилы: несколько секунд он смотрел на цветы, а затем, словно повинуясь внезапному порыву, извлек из букета один цветок и положил его у самого надгробия.
Лина поспешно надела темные очки — не от солнца, а чтобы скрыть слезы.
— Спасибо тебе.
— Каждый из нас делает то, что может.
Теперь он взял ее за руку, и вместе они пошли к машине.
На обратном пути никто из них не проронил ни слова. Когда автомобиль остановился у дверей хижины, ни Одетта, ни Руфус не показались на крыльце. Все было тихо. В молчании Лина и Деклан вышли из машины, молча она повела его по тропе через болота. С каждым шагом Деклан все яснее вспоминал тот ночной путь: дыхание ветра, крики сов, безжизненный свет луны, тяжелое дыхание убийцы и его сообщницы.
— Может быть, тебе вернуться? Ты бледный как смерть.
— Нет. — Пот заливал его спину, но внутри, под кожей, царил ледяной холод. — Я должен там побывать.
— Уже недалеко.
По сторонам извилистой тропки росли неприметные болотные цветы. Деклан сосредоточился на них, стараясь не думать ни о чем, кроме их неброской красоты. Однако, когда они остановились на берегу реки, он задыхался и перед глазами его все плыло.
— Это было здесь. Прямо здесь.
— Знаю. Мари-Роз приходила сюда, на это самое место. Она чувствовала. — Теперь Лина протянула букет ему, а сама достала из него один цветок.
Деклан бросил букет — и грязно-коричневая вода неспешно понесла нежную прелесть цветов прочь, вниз по течению.
— Не каждому дано положить цветы на собственную могилу.
Лина не могла больше сдерживаться — по щекам ее заструились слезы.
— Прости меня! — Она рухнула на колени, бросила в воду свой единственный цветок, потянулась к руке Деклана. — Прости! Прости за все!
— Не надо! — Он поднял ее на ноги, крепко обнял. — Все хорошо.
— Абби любила его всем сердцем, но он не смог ей поверить. Как и я. Так много горя — и так мало доверия! И тогда, и сейчас.
— Хватит оплакивать прошлое. — Взяв Лину за подбородок, он поднял к себе ее лицо — и сказал то, что, верилось ему, хотел сказать (хотела сказать Абигайль?) с той минуты, когда они положили цветы на могилу Мари-Роз. — Я тебя прощаю.
— Ты — добрее, чем она.
— А ты — сильнее, чем он. Может быть, поэтому нам дан шанс исправить случившееся и начать сначала.
— Или повторить те же ошибки?.. Знаешь, я хочу подарить тебе кое-что еще. Но лучше не здесь. В Доме Мане. Так будет правильнее.
— Хорошо. — Он поцеловал ее руку. — Все будет хорошо.
— Едем туда. Тем более мне нужно забрать свои вещи.
— Хорошая мысль.
— Хочу попросить тебя кое о чем, — сказала она, когда они ехали обратно. — Я хотела бы поставить у пруда три памятника. В память о Люсьене, Абби и Мари-Роз. Мне кажется, они должны быть рядом.
— Думается мне, они и так уже вместе. — «Или почти вместе», — мысленно добавил Деклан. Там, на берегу реки, он снова ощутил в сердце легкость — легкость, которая, как он уже думал, ему недоступна. — Но твоя мысль мне по душе. Давай вместе выберем место, поставим памятники, посадим там что-нибудь.
Она кивнула.
— Может быть, иву?
— Как ту, что так любила Абигайль? — Он согласно кивнул. — Порой люди пытаются вернуть прошлое, порой — его изменить. Мы сделаем и то и другое. Под этой ивой будут сидеть наши дети, и мы расскажем им эту историю. — Выждав минуту, Деклан добавил: — Что-то на этот раз ты не возражаешь насчет детей!
— У меня сейчас просто нет сил на споры. Смотри-ка, командирша Рено со своей армией уже здесь!
В самом деле, у крыльца Дома Мане выстроился ряд автомобилей. Деклан поморщился.
— Знаешь что? Давай как-нибудь незаметно проскользнем в дом и запремся в спальне! По-моему, я могу проспать целую неделю.
— Мысль о спальне мне нравится, но у меня всего час, потом надо на работу.
— Тогда я знаю, как этот час использовать! — Приложив палец к губам, он повел ее вверх по ступеням. — Ты когда-нибудь занималась любовью, когда за дверью трудится армия уборщиц?
— Нет, и на сегодня у меня другие планы.
— А ты измени планы!
— Деклан! Нет, не закрывай дверь! Постой…
— Стою. — Несмотря на ее сопротивление, он крепко сжал ее в объятиях. — Боже мой, боже мой, как же мне тебя не хватало!
Деклан сам не знал, кто произносит эти слова — он, или Абби, или оба они вместе.
«Круг почти замкнулся, — думал он. — И на этот раз ничто его не разорвет».
Жозефина проиграла. Не быть ей больше хозяйкой в этом доме!
— Деклан, послушай! Мне нужно кое-что тебе сказать…
— А я устал от разговоров! — Он закрыл ее рот поцелуем. — Приляг со мной, Лина. Пожалуйста, просто полежи рядом. Я так давно не обнимал тебя!
— Нет, то, что я хочу сказать, надо говорить стоя. — Она выскользнула из его рук и встала у окна, освещенная ярким солнцем. — До сих пор я жила так, как сама считала нужным, и была этим вполне довольна. Пока не появился ты. Ты все запутал, Деклан. Ты смущал меня, злил, пугал, сбивал с толку, ты перевернул всю мою жизнь вверх дном, заставил задуматься о том, что было, что есть, что может быть… Знаешь, я никогда особенно не интересовалась тем, что может быть…
— А как насчет того, что будет обязательно?
— До чего же ты упрямый! И мне это нравится. Мне столько всего в тебе нравится, Деклан, что я и счет потеряла. Нечего сказать, попала в переделку — меня угораздило влюбиться в янки, да еще и упрямого, как осел!
Что-то внутри его вспыхнуло и засияло, как солнце, при этих словах.
— Анджелина!
— Нет-нет, дай мне договорить! — Она несколько раз вздохнула, успокаиваясь, чтобы не дрожал голос. — У меня много друзей, все они отличные ребята и любят меня как подругу. У меня был дедушка — замечательный человек, и для него я была единственным светом в окошке. Есть бабуля. Но никто и никогда не любил меня так, как ты. И — черт побери! — я тоже никогда и никого не любила так, как тебя. Так что…
Подняв руки, она расстегнула цепочку у себя на шее и протянула ему золотой ключик.
— Теперь он — твой. И давно уже был твоим. Ты — мой ключ к счастью, милый. Ключ к жизни.
Он взял у нее ключ и, к ее радостному удивлению, надел его себе на шею.
— Я сделаю тебя счастливой. Обещаю.
— Да уж, постарайся! Так что, мы поженимся или как?
— Спрашиваешь! — Он подхватил ее на руки и закружил по спальне. — Ты чувствуешь? Чувствуешь?
— Что? Кружится голова, кроме этого, ничего не чувствую.
— Наш дом — снова наш! Только наш! — Он опустил ее на пол. — Призраки растаяли. Теперь здесь живем только мы — и наша жизнь только начинается!
Лина прильнула губами к его губам.
— Добро пожаловать домой, любимый!
Что-то заставило ее потянуться к карману, где все еще лежали часы Люсьена. Лина вытащила их, вгляделась в циферблат.
Часы снова шли. Стремительно описывала круг секундная стрелка, и вслед за ней почти незаметно двигалась минутная.
Жизнь продолжалась.
