• Следствие ведет Ева Даллас, #33

7

 Ева злилась. Сама не могла понять – почему, но злость разрасталась в ней по дороге домой. Обычно толпы туристов, мечущиеся по Нью-Йорку, словно куры, готовые к ощипыванию, ее забавляли или вызывали легкое раздражение, но только не в этот день. Даже анимационная реклама всего на свете, от летней моды – похоже, туфли этим летом обещали стать прозрачными, чтобы все могли любоваться ухоженными ножками с ногтями, покрытыми лаком, – до приспособлений, подчеркивающих пышность зада, не изменила ее свирепого настроя. Ева попыталась вообразить город, полный невидимых туфель и пышных задниц, но и это ее не развеселило. Рекламные дирижабли, плавающие над головой и мешающие движению аэробусов, тоже не пробились сквозь окружавшую ее тучу недовольства, хотя оглушительно и бесконечно выкрикивали:

 РАСПРОДАЖА! РАСПРОДАЖА! РАСПРОДАЖА В УНИВЕРСАЛЬНОМ МАГАЗИНЕ «ПОДНЕБЕСНЫЙ»!

 Ева не находила в своей душе восхищения хаосом, какофонией, безумием города, который так любила, но и въехав наконец в ворота, оставив позади шум и суету, она не испытала радости. В ее душе не проснулось теплое чувство к родному дому.

 Что, черт возьми, она тут делает? Надо было остаться на работе, где можно хотя бы повернуть злость на пользу делу. Надо было запереть дверь кабинета, запрограммировать целый кофейник черного кофе и вгрызться в работу. Вещественные улики, факты, нечто осязаемое.

 Какого черта она спрашивала Лопеса, что он делал перед тем, как надеть «собачий ошейник»? Разве история о том, что какие-то ублюдки избили, изнасиловали и задушили любовь всей его жизни, имеет отношение к делу? Это никак не связано с расследованием.

 Идентифицировать жертву – вот что связано с расследованием. Найти убийцу – вот что важно. А думать о какой-то девушке в Мексике, брошенной голой и мертвой на берегу реки, – это пустая трата времени. У нее столько собственных воспоминаний о крови и смерти – ей не нужны еще и чужие, тем более не имеющие отношения к делу.

 Она с яростью хлопнула дверцей машины, поднялась на крыльцо и вошла в дом. Душившая ее злость в сочетании с депрессией, которой сама Ева не желала признавать, была так велика, что она даже не остановилась, чтобы по привычке поцапаться с Соммерсетом. Ева прошла прямо к лифту и нажала кнопку спортзала. Что ей было действительно нужно в ее нынешнем состоянии, так это хорошенько попотеть на тренажерах. В вестибюле Соммерсет покачал головой и вопросительно взглянул на озадаченного кота Галахада. Затем он подошел к переговорному устройству и вызвал Рорка, сидевшего у себя в кабинете.

 – Что-то беспокоит лейтенанта. Больше, чем обычно. Она спустилась в спортзал.

 – Я с этим разберусь. Спасибо.

 Он дал ей час, но раз или два за этот час проверил по домашней камере наблюдения, как у нее идут дела. Как всегда, она сначала сделала пробежку, но в отличие от обычного порядка выбрала для виртуального сопровождения не свой любимый берег моря, а улицы Нью-Йорка. Одно это, по мнению Рорка, говорило о многом. Потом она перешла к поднятию тяжестей, ее тело заблестело потом. Рорк ощутил легкое разочарование, увидев, что она не активировала спарринг-робота и не отколошматила его до полного бесчувствия.

 Когда Ева перешла в зону крытого бассейна и нырнула в воду, Рорк отключил свой компьютер. К тому времени, как он спустился в спортзал, Ева уже вышла из бассейна и вытиралась полотенцем. Скверный признак, решил Рорк. Обычно плавание помогало ей расслабиться, и она старалась растянуть удовольствие.

 И все-таки он улыбнулся.

 – Как поживаешь?

 – Нормально. Я не знала, что ты дома. – Ева набросила на плечи халат. – Мне хотелось размяться, прежде чем идти наверх.

 – Значит, пора идти наверх.

 Рорк взял ее за руку, легко коснулся губами ее губ. Соммерсет проницателен, как всегда, подумал он. Что-то беспокоило лейтенанта.

 – Мне надо поработать пару часов.

 Он кивнул и первым прошел к лифту.

 – Дело попалось поганое, – призналась Ева.

 – А другие бывают? – Рорк не спускал с нее глаз, пока они поднимались в спальню.

 – Я даже не знаю, кем был убитый.

 – Для тебя это не первый Джон Доу.

 – Он ни в каком отношении для меня не первый.

 На это Рорк ничего не ответил. Он лишь прошел к стенной панели, отодвинул ее и выбрал бутылку вина. Ева тем временем натянула фланелевые брюки и рубашку.

 – Мне не надо, я буду пить кофе.

 Рорк поставил ее бокал и пригубил свой.

 – Я просто перехвачу бутерброд или что-то в этом роде, – продолжала Ева. – Надо провести поиск по спискам крещений, мне их только что дали. Надо провести перекрест.

 – Прекрасно. Пей кофе, ешь бутерброд, проводи поиск. Но сначала скажи мне, что случилось.

 – Я же только что сказала: дело поганое.

 – У тебя бывали дела и похуже. Гораздо хуже. Думаешь, я не вижу, тебя что-то гложет? Что произошло?

 – Ничего. – Ева взъерошила волосы, которые так и не позаботилась высушить. – Мы установили, что убитый – не Флорес. Прокачали одну версию, но она не подтвердилась. У меня есть в запасе еще парочка. – Она взяла бокал, от которого только что отказалась, и отпила, расхаживая по комнате. – Поговорила с людьми, знавшими убитого, работавшими с ним. Потратила на это уйму времени. Они просто поверить не могли, когда я им говорила, что он не Флорес и не священник. Жуткое зрелище.

 – Нет, дело не в этом. Что еще?

 – Нет никакого «еще».

 – Нет, есть. – Небрежно прислонившись к спинке дивана, Рорк отпил еще вина. – Но время у меня есть, я подожду, пока ты не перестанешь мучиться в одиночку и не скажешь мне.

 – Почему бы тебе не заняться своими делами? Почему ты непременно должен совать нос в мои дела?

 Он знал, что разозлить ее – кратчайший путь к сути дела, и нарочито резко ответил:

 – Моя жена – это мое дело.

 Будь ее глаза оружием, он был бы уже мертв.

 – Можешь подавиться этим «моя жена». Я коп, меня дело ждет. К тебе оно, как ни странно, не имеет никакого отношения. Так что вали отсюда.

 – Как это «не имеет отношения»? Черта с два!

 Ева со стуком поставила свой бокал на столик и направилась к двери. Рорк загородил ей дорогу. Ее кулаки сжались сами собой.

 – Ну давай! – задиристо бросил он. – Вмажь мне!

 – Надо бы. Препятствуешь правосудию, приятель.

 Рорк с вызовом наклонился к ней.

 – Арестуй меня.

 – Тебя это дело не касается, черт бы тебя побрал, так что уйди с дороги и дай мне спокойно поработать.

 – Нет, нет и нет. – Рорк схватил ее за подбородок и крепко поцеловал в губы. – Я люблю тебя.

 Ева высвободилась рывком, но он успел заметить ярость и бессильную досаду в ее лице.

 – Грязно играешь. Удар ниже пояса.

 – Все верно. Врежь мне, я ублюдок.

 Ева потерла обеими руками лицо, пригладила – безуспешно – все еще влажные волосы. В сердцах пнула ногой кресло. «Это уже прогресс», – подумал Рорк. Он взял ее бокал, подошел и передал ей.

 – Это не имеет никакого отношения к делу, хорошо? Просто я разозлилась, потому что это сидит во мне занозой.

 – Ну так вытащи из себя занозу. А то, выходит, это ты у нас препятствуешь правосудию.

 Ева медленно отпила вино, глядя на него поверх бокала.

 – Может, ты и ублюдок, но уж больно хитрый. Ладно. Ладно. Мы проверили кое-какую информацию.

 И Ева рассказала ему о Соласе.

 – Вот я и думаю: этот Лино или как там его зовут, скорее всего, он убил Флореса. Хладнокровно, с заранее обдуманным намерением. Он был убийцей.

 – Ты это установила?

 – Он был членом «Солдадос». Была когда-то жуткая банда в испанском Гарлеме. На его теле была их наколка, он ее свел, когда заступил на место Флореса и украл его удостоверение. Банда «Солдадос» распалась больше десяти лет назад, но в свое время они наводили ужас на Нью-Йорк, а его татуировка означает, что он там верховодил и кровь проливал. У него был знак убийства банды «Солдадос», значит, он убивал. Хотя бы однажды.

 – Да, я понимаю. Нелегко это, когда убитый сам убивал, верно?

 – Может быть. Но он хоть что-то сделал для этой девочки. Вышиб все дерьмо из Соласа, защитил девочку. Никто не смог, да и не хотел ее защитить. А он помог ей выбраться, вытащил ее оттуда.

 «Тебя никто не вытащил, – подумал Рорк. – Тебе никто не помог. Ты сама себя вытащила».

 – Мы поехали поговорить с матерью девочки. Надо было проверить, не причастна ли мамаша или – через нее – сам насильник-папаша к убийству Лино. – Ева сунула руки в карманы, расхаживая по комнате. – Это не она и не могла быть она. Я это сразу поняла, стоило мне только ее увидеть. Сидит и трясется. Пришла полиция, так она сразу подумала, что ее муженек сбежал из «Райкерс». Мне хотелось закатить ей оплеуху. – Ева остановилась и закрыла глаза. – Оплеуха обиднее, чем удар кулаком. Мне хотелось закатить ей оплеуху, и я это сделала, только не рукой, а словами.

 Рорк промолчал: решил дать ей высказаться до конца.

 – Она же была там, в своем доме, со своими детьми, черт бы ее побрал. – Голос Евы звенел болью, гневом, горечью. – Она была там, когда этот сукин сын день за днем насиловал ее дочь. Она позволяла ему избивать себя, ладно – это ее дело. Но она ничего не сделала, чтобы помочь своей дочери. Ровным счетом ничего. «Я не знала, я не видела, о, моя бедная девочка». Я этого не понимаю. Как она могла не видеть? Как она могла не знать?

 – Я не знаю, – тихо отозвался Рорк. – Может быть, некоторые не видят, не хотят знать того, что не могут вынести.

 – Это не оправдание.

 – Нет, не оправдание.

 – И я знаю, что этот случай не похож на мой. Моя мать меня ненавидела, я ей мешала самим фактом своего существования. У меня почти не сохранилось воспоминаний о ней, но это я помню. Будь она там, на месте, когда он меня насиловал, она бы пальцем не шевельнула. Ей было бы наплевать. Это не одно и то же, но… – Ева остановилась и потерла глаза кулаками.

 – …но ты об этом вспомнила, – закончил за нее Рорк. – Эта женщина заставила тебя вспомнить. Как будто все происходит сейчас, а не давным-давно.

 – Да, наверное.

 – А может, ей было еще хуже. Этой девочке. Наверняка ты об этом подумала. Ей было еще хуже, потому что рядом был кто-то, кто должен был видеть, знать, прийти ей на помощь.

 – Да. – Ева уронила руки. – И я ничего не могла с собой поделать. Я ненавидела эту жалкую, никчемную, запуганную женщину. В душе я уже начала начислять очки убитому, хотя подозреваю… да нет, к черту, я твердо уверена, что он сам был убийцей.

 – Начислять ему очки за то, что он поступил правильно, это еще не значит оправдывать все остальное, Ева.

 Немного успокоившись, Ева вновь взяла свой бокал.

 – Это сидит во мне занозой, – повторила она. – А потом, позже, ко мне приходил священник. Настоящий священник. Лопес. В нем что-то есть.

 – Подозрительное?

 – Нет-нет. Интересное. Привлекательное. – И вдруг до нее дошло. Вылетело, как бейсбольный мяч с дальней стороны поля, и шарахнуло прямо по голове. – Он похож на тебя.

 Будь это настоящий бейсбольный мяч, отскочивший от ее головы и ударивший ему в лицо, и тогда Рорк не был бы так поражен.

 – На меня?

 – Он точно знает, кто он и что он, принимает себя таким, как есть. Он крутой и любого насквозь видит. Но Лино сумел его обмануть, и он не может себе этого простить. Он берет на себя ответственность. Нарушил правила, чтобы сделать то, что считает правильным. Принес мне записи о крещениях в приходе, хотя его начальство хотело затянуть вопрос с выдачей. Он выдал мне эту информацию через их головы: у него своя голова на плечах. А потом я его спросила – это не имело отношения к делу, сама не знаю, зачем я спросила, – чем он занимался перед тем, как стал священником.

 Теперь Еве пришлось сесть, и она села, чтобы рассказать Рорку о Лопесе и об Анне-Марии.

 – И ты опять вспомнила о себе, о том, как ты была беспомощна и беззащитна, пока твой отец избивал и насиловал тебя все эти годы. Более того, ты вспомнила о Марлене, дочери Соммерсета, – добавил Рорк.

 – Господи! – Взгляд Евы затуманился от воспоминаний о кошмарах. – Я как будто видела все своими глазами, пока он мне рассказывал. И я видела себя в тот последний раз, в той комнате, когда он сломал мне руку и насиловал меня, а я обезумела и зарезала его. Я видела Марлену… Как это было ужасно, когда эти мужчины захватили ее, чтобы достать тебя, как они пытали, насиловали и убили ее.

 Ева вытерла слезы, но они потекли снова.

 – Он мне толковал о видениях и чудесах, а я думала: «А как быть с тем, что было раньше? Как быть с болью и ужасом, с этим ужасным чувством беспомощности? Как со всем этим быть?» Я-то не умерла, я до сих пор это чувствую. Неужели нужно умереть, чтобы забыть об этом навсегда?

 Ее голос осекся. Рорк почувствовал, как у него самого рвется сердце.

 – И он спросил меня, случалось ли мне убивать, – продолжала Ева, – хотя заранее знал, что ответ – «да», потому что он уже раньше об этом спрашивал. Но потом он спросил, получала ли я удовольствие, убивая. Я сказала «нет» совершенно автоматически. На службе мне ни разу не приходилось обнажать оружие и убивать ради удовольствия. Но на минутку я вдруг засомневалась и спросила себя: а в тот первый раз? В тот первый раз, когда мне было восемь и я воткнула в отца нож, когда я не могла остановиться, втыкала в него нож снова и снова, может быть, тогда я ощутила удовольствие?

 – Нет. – Теперь Рорк сел рядом с ней и обхватил ее лицо ладонями. – Ты прекрасно знаешь, что это не так. Ты убила, чтобы выжить. Не больше и не меньше. – Он коснулся губами ее лба. – И ты это отлично знаешь. Ты спрашивала себя о другом. Тебе надо было знать, получал ли я удовольствие, когда убивал людей, убивших Марлену.

 – Ты не мог поступить иначе. Она осталась бы неотомщенной, если бы не ты. Они ее убили – изнасиловали, мучили и убили, – чтобы поквитаться с тобой. И они были влиятельными людьми, а время было продажное. Никто не добился бы для нее правосудия. Никто, кроме тебя.

 – Да не в этом дело, – отмахнулся Рорк.

 Ева взяла его за руки.

 – Я полицейский. Полицейский не может одобрить самосуд, не может потворствовать нарушению закона. Люди не должны сами отыскивать и казнить убийц. Но я сама была жертвой, я просто человек в шкуре полицейского. Я понимаю, я тебе больше скажу, я верю: это был единственный способ добиться справедливости для невинной погибшей девочки.

 – И все-таки ты не решаешься задать мне прямой вопрос, хотя хочешь знать ответ. Боишься, что не выдержишь правды, и предпочитаешь не спрашивать. Предпочитаешь не знать?

 Ева судорожно вздохнула.

 – Что бы ты ни сказал, это не изменит того, что я к тебе чувствую. Хочешь, чтоб я спросила? Ладно, я спрашиваю. Тебе нравилось их убивать? Ты получил удовольствие?

 Рорк смотрел на нее, не отводя глаз. Таких ясных, таких отчаянно-синих.

 – Больше всего на свете я хотел испытать удовольствие. Я хотел упиваться этим. Я хотел, чтобы их смерть, их боль, их конец стали моим торжеством. Я хотел отплатить им за каждую секунду ее боли, ее страха. За каждую секунду жизни, что они у нее отняли. Я этого хотел. Но этого не было. Когда дошло до дела, оказалось, что это просто долг. Не торжество справедливости, а долг, если ты меня понимаешь.

 – Кажется, понимаю.

 – Я был одержим гневом, бешенством, а когда все кончилось, это немного утихло. Я могу убивать, но не так, как ты. Ты переживаешь даже за самого худшего, самого последнего из них. У нас с тобой разные взгляды на мораль, да и на многие другие веши тоже, но я не стал бы лгать, чтобы тебе угодить или даже пощадить твои чувства. Если бы я испытывал удовольствие, убивая их, я бы тебе так и сказал. Но в одном я должен тебе признаться: я не испытывал и не испытываю ни капли сожаления.

 Ева закрыла глаза, прижалась лбом к его лбу. Еще одна слеза покатилась по ее щеке.

 – Ладно. Нормально.

 Он погладил ее по волосам. Они долго так сидели, пока она успокаивалась, приходила в себя.

 – Сама не понимаю, чего я так распсиховалась.

 – Потому что ты такая и есть. Хороший коп, трудная женщина и заноза в заднице.

 Ева рассмеялась.

 – Что ж, это, пожалуй, верно. Да, насчет того, что ты раньше говорил… Я тоже тебя люблю.

 – Ну, раз любишь, ты примешь таблетку от головной боли и съешь нормальный ужин.

 – А давай я сначала съем нормальный ужин, и мы посмотрим, может, голова сама пройдет?

 – Светлая мысль!

 Они поужинали там же, где завтракали: сидя за низким столиком в уголке спальни. Раз уж она вывалила на него свои переживания, Ева решила, что он имеет право быть в курсе новых деталей дела. Рорк, хоть он и был гражданским лицом, соображал, как коп, и проявлял живейший интерес к полицейской работе.

 К тому же она знала, почему он запрограммировал чизбургеры на ужин. По той же причине, по какой люди предлагают сладости плачущему ребенку. Чтобы ее утешить.

 – А что, ирландские банды не увлекаются наколками? – спросила Ева.

 – Конечно, увлекаются. По крайней мере, так было, когда я шатался по улицам.

 Ева склонила голову набок.

 – Я твою кожу хорошо изучила. На тебе наколок нет.

 – Да, на мне их нет. Но дело в том, что я не назвал бы своих старых уличных приятелей и подельников бандой. Мне кажется, у банд слишком много всяких правил и инструкций, и потом мне смешон этот вечный крик о защите своей территории, как будто это святая земля. Они могли бы забрать себе мою часть Дублина и сжечь ее дотла, мне было наплевать. К тому же по татуировке – и ты только что это подтвердила – человека можно опознать, даже если он свою наколку вытравил. Вот уж без чего молодой предприимчивый бизнесмен спокойно может обойтись, так это без особой приметы, по которой полиция могла бы его опознать.

 – Это ты верно подметил. Вот потому-то Лино ее и свел. След от наколки такой слабый, что простым глазом не заметишь. Тем более беглым взглядом. И даже если заметишь, это можно списать на ошибки молодости – что и было сделано в нашем случае.

 – Но тебе это дает ориентир для его опознания. – Рорк задумчиво откусил кусок чизбургера. – Что за человек будет метить себя крестиком, чтобы объявить, что он убил? И что за убийца ценит свое эго выше свободы?

 Ева взмахнула картофельной соломинкой, как дирижерской палочкой.

 – Это образ мыслей члена банды. И все равно я не могу привести это доказательство в суде. Что мне надо, так это знать, почему он бросил свою родную и любимую территорию на столь долгий срок, зачем присвоил себе чужое имя и зачем вернулся. Я думаю, он что-то сделал – совершил нечто весьма серьезное – после того, как Акт о милосердии был отменен, или после того, как достиг совершеннолетия.

 – Ты думаешь, он убил Флореса?

 – Он что-то совершил еще до убийства Флореса. Насколько мы можем проследить, Флорес был где-то на Западе. А Лино был на Западе? И поскольку я ни за что не поверю, будто Лино решил провести остаток жизни, прикидываясь священником, значит, есть причина, заставившая его вернуться под прикрытием.

 – Я бы сказал, в этой игре был какой-то приз.

 Ева кивнула.

 – Деньги, драгоценности, наркотики, превращающиеся в деньги. Такой приз, что член молодежной банды из испанского Гарлема потратил деньги на дорогую косметическую операцию и высококлассное удостоверение личности. Такой приз, что ему пришлось уйти в подполье на долгий срок. Может, потому, что приз слишком горяч и надо дать ему остыть, может, потому, что таково основное условие, а иначе его не возьмешь. – Ева прищурилась. – Надо будет провести поиск по крупнейшим ограблениям, кражам, сделкам с наркотой, имевшим место шесть-восемь лет назад. Может быть, шесть-девять лет назад, но это максимум. И надо прокачать записи о крещениях. Потом надо найти копа, который работал в том районе, когда Лино был активным членом «Солдадос». Кого-то, кто его помнит и сможет дать мне представление о нем.

 – Давай я возьму первый поиск на себя? Обожаю ограбления, кражи и сделки с наркотой! Я же организовал ужин, значит, заслужил награду.

 – Да, наверное, ты прав. Заслужил. – Ева отодвинулась от стола. – Я была жуткой стервой, когда вернулась домой?

 – Ну что ты, дорогая, бывало гораздо хуже.

 Ева засмеялась и протянула ему руку.

 – Спасибо.

 За кулисами Мэдисон-сквер-гарден – недавно вновь открытого спортивного комплекса – Джимми-Джей Дженкинс, основатель церкви Вечного света, готовился приветствовать свою паству. Готовился он, выпив рюмку водки и зажевав ее двумя пластинами специальной резинки, отбивающей запах алкоголя. А тем временем голоса квартета «Вечный свет» изливали веру и четырехголосную гармонию через динамики его гардеробной.

 Он был человеком крупным, любил хорошо поесть. Белые костюмы – у него их было двадцать шесть, он надевал их с подтяжками разных цветов и непременно с подходящим по цвету галстуком-бабочкой – шились на заказ. Он любил свою жену Джолин – они были женаты уже тридцать восемь лет, – трех своих дочерей и пятерых внуков, любил украдкой глотнуть водки, любил свою нынешнюю любовницу – Уллу, – любил проповедовать слово Божье.

 Необязательно в таком порядке.

 Он основал свою церковь почти тридцать пять лет назад, заложил основы своим трудом, своей харизмой, талантом шоумена и глубочайшей, непоколебимой убежденностью в собственной правоте. Он начинал с религиозных бдений в шатрах посреди чистого поля и выстроил бизнес, приносивший многомиллиардные прибыли ежегодно.

 Он жил как король и проповедовал огненными устами Божьими.

 В дверь постучали. Джимми-Джей поправил галстук перед зеркалом, торопливо пригладил пышную белоснежную шевелюру, предмет своей не слишком скрываемой гордости, и откликнулся бодрым баском:

 – Кто там?

 – Пять минут, Джимми-Джей.

 Джимми-Джей расплылся в своей фирменной улыбке на тысячу вольт.

 – Навожу последний блеск. Каков сбор, Билли?

 Билли, менеджер Джимми-Джея, в отличие от него самого был худ и черноволос. Он вошел в гардеробную.

 – Все продано начисто. Мы возьмем больше пяти миллионов, и это не считая гонораров за живую запись и пожертвований.

 – Хорошая сумма. – Джимми-Джей с улыбкой ткнул своего менеджера пальцем в живот. – Что ж, надо сделать так, чтобы дело того стоило, Билли. Пошли спасать души.

 Он не шутил, он говорил серьезно. Он верил, что может спасать души. Он верил, что спас десятки тысяч душ с тех пор, как впервые вступил на путь проповедника. Было это в местечке Литтл-Язу, штат Миссисипи. И он верил, что образ его жизни, как и перстни с бриллиантами на обеих руках, были ему наградой за добрые дела.

 Джимми-Джей не спорил и не отрицал, что он грешник – водка, сексуальные похождения, – но он считал, что один только Бог может считаться безгрешным.

 Он улыбнулся, когда квартет «Вечный свет» закончил под гром аплодисментов, и подмигнул своей жене. Она ждала в кулисах с левой стороны от сцены. Она вступит на сцену одновременно с ним, они сойдутся в центре, когда поднимется задний занавес и их изображения появятся на огромном экране, видном из самых дальних рядов верхнего яруса.

 Его Джолин отвлечет часть внимания на себя, в огнях рампы она будет светиться и сверкать, как ангел. Когда они вместе поприветствуют толпу, она споет свой фирменный сольный номер – «В Его свете иду», – а он поцелует ей руку. Толпа это обожает. Потом Джолин вернется за кулисы, а он приступит к делу: начнет спасать души.

 Серьезное дело, богоугодное дело.

 Любящему взгляду Джимми-Джея его Джолин представлялась картинкой. Они двинулись навстречу друг другу. Это был обряд, отработанный годами, десятилетиями. Все шло гладко. Ее розовое платье поблескивало и переливалось в огнях рампы, ее глаза сияли, как звезды. И эти звездные лучистые глаза смотрели прямо на него. Ее волосы были похожи на гору золота, они горели так же ярко, как тройное ожерелье у нее на шее. Она запела, ее дивный голос показался ему таким же чистым и сияющим, как драгоценные камни, украшавшие ее золотые волосы.

 Как всегда, ее песня растрогала их обоих до слез. Зал разразился аплодисментами. С огромной нежностью целуя руку Джолин, Джимми-Джей погрузился в облако ее духов. Он расчувствовался, провожая ее взглядом, его глаза увлажнились от слез. Потом он повернулся к аудитории, выждал, пока не смолкли последние хлопки. Наконец наступила почтительная тишина.

 Экран за спиной Джимми-Джея взорвался светом. Сверкающее копье Бога прорвалось сквозь подсвеченные золотом тучи. Зрители ахнули все как один.

 – Все мы грешники.

 Он начал тихим спокойным голосом. Тишина стояла благоговейная, как в соборе. Джимми-Джей произносил слова молитвы, и его голос постепенно становился все громче, разрастался, он искусно нагнетал пафос, с безошибочным чутьем шоумена делал паузы для аплодисментов, восторженных криков, возгласов «Аллилуйя!» и «Аминь!».

 Лицо Джимми-Джея заблестело испариной, воротник его рубашки увлажнился. Он вытер пот носовым платком одного цвета с галстуком. А когда он сбросил белый пиджак и остался в белой рубашке с цветными подтяжками, зал взревел от восторга.

 Души, думал Джимми-Джей, он чувствовал, как они воспаряют к свету. Поднимающиеся, расправляющие крылья, сияющие души. Пока его громоподобные слова звенели в воздухе и отдавались эхом, он поднял третью из семи бутылок с водой (в каждую было добавлено чуток водки), которые ему предстояло выпить за время проповеди. Все еще отирая пот с лица, Джимми-Джей жадно отпил одним глотком чуть ли не полбутылки.

 – «Что посеет человек, то и пожнет», – говорится в Книге Книг. Так скажите же мне, будете ли вы сеять грех или вы посеете…

 Он закашлялся, взмахнул руками, схватился за ворот и рванул галстук. Захрипел, отчаянно втягивая воздух, его крупное тело забилось в конвульсиях и рухнуло. Джолин с отчаянным визгом бросилась к нему на своих сверкающих розовых каблучках.

 – Джимми-Джей! О, Джимми-Джей!

 Толпа ревела, этот рев превратился в вой, плач, выкрики ужаса и сочувствия.

 Увидев остановившийся, остекленевший взгляд мужа, Джолин лишилась чувств. Она рухнула на мертвое тело мужа, и их тела образовали бело-розовый крест на полу сцены.

 Сидя за своим столом, Ева сократила список имен до двенадцати новорожденных мужского пола, крещенных в церкви Святого Кристобаля в промежутке времени, примерно соответствующем возрасту убитого, и получивших при крещении первое или второе имя Лино. В резерве у нее было еще пятеро родившихся в пограничные годы.

 – Компьютер, стандартную проверку имен из списка. Поиск и… стоп, – добавила Ева и тихо выругалась себе под нос, когда подал голос ее полицейский коммуникатор.

 – Даллас.

 Сообщение для лейтенанта Евы Даллас. Явиться в Мэдисон-сквер-гарден. Крытый комплекс «Клинтон». Подозрение в убийстве отравлением.

 - Принято. Жертва опознана?

 Ответ положительный. Жертва опознана как Дженкинс Джеймс Джей. Немедленно явиться на место в качестве ведущего следователя. Детектив Делия Пибоди будет уведомлена.

 - Еду. Откуда мне известно это имя?

 – Глава церкви Бесконечного света. Ах нет, Вечного света. Точно, Вечного света, – сказал появившийся на пороге кабинета Рорк.

 Ева прищурила глаза.

 – Опять священник.

 – Не совсем, но в этом диапазоне.

 – Черт. Черт. – Ева взглянула на свою работу, на списки, на файлы. Может, она сбилась с пути, не туда свернула? – Мне надо ехать.

 – Давай я поеду с тобой.

 Она хотела отказаться, хотела попросить его остаться дома и продолжать поиск. Но это не имеет смысла, подумала Ева, если искать придется убийцу священников.

 – Почему бы и нет? Компьютер, продолжить поиск, сохранить данные.

 Принято. Работаю… - объявил компьютер, пока Ева направилась к двери.

 – Ты думаешь о мертвом священнике, мертвом проповеднике, о том, что неправильно ведешь следствие.

 – Если окажется, что этот парень выпил цианистый калий, я думаю, это не случайное совпадение. Черт, это не имеет никакого смысла. Бессмыслица какая-то.

 Ева тряхнула головой, прогоняя эти мысли. На место преступления надо выйти с непредвзятым взглядом. Она зашла в спальню, переоделась, застегнула кобуру.

 – На улице уже похолодало. – Рорк передал ей короткую кожаную куртку. – Должен тебе сказать, что я пока не нашел никаких крупных ограблений, укладывающихся в твою схему. Нет таких, где деньги спрятаны и ждут хозяина, а исполнители не арестованы. По крайней мере, – добавил он, – нет таких, где я лично не знал бы подробностей.

 Ева недоуменно уставилась на него в ответ.

 – Ну, ты же просила меня заглянуть в прошлое. А в прошлом я сам мог быть замешан в кое-каких интересных делах. – Рорк улыбнулся. – Если ты меня понимаешь.

 – Давай не будем, – решила Ева, – говорить о делах, в которых ты замешан. Сделай мне одолжение, сядь за руль, хорошо? Мне надо хоть что-нибудь разузнать о жертве, пока мы добираемся до места.

 Когда они вышли из дома, Ева вынула свой ППК и начала стандартную проверку прошлого Дженкинса.