• Сестры Конкеннан, #1

Глава 13

 Мегги прошла через пустую гостиную, посмотрела в окно, выходящее на тихую улицу, вернулась на середину комнаты. Это был пятый и последующий по счету дом, который она осмотрела за прошедшую неделю, и единственный, откуда уже успели выехать его хозяева.

 Он находился на самой окраине Энниса, немного дальше, чем хотелось Брианне, но не так далеко, как того хотела Мегги. Дом был новым, что говорило в его пользу, и одноэтажным.

 Мегги вновь прошлась по его комнатам. Две спальни, ванная, кухня, совместно со столовой, большая светлая гостиная с камином, выложенным из кирпича. Что еще надо?

 Она опять выглянула в окно, потом повернулась к сестре, уперев кулаки в бока.

 – То, что требуется, – довольно сказала она.

 – Да, по размеру вполне, – согласилась Брианна, оглядывая пустое помещение, – но лучше бы поближе к нашему дому.

 – Зачем? Все равно она будет недовольна, где ни выбери.

 – Но…

 – Зато отсюда ближе к магазинам, к аптеке и прочим удобствам. Даже к кафе, если ей придет в голову устроить себе развлечение.

 – О на никуда не выходит.

 – Теперь начнет. Когда не будет рядом той, которая все делает за нее, стоит только щелкнуть пальцами.

 Брианна выпрямилась, как струна, сдержанно ответила:

 – Я вовсе не все делаю. – Она отошла к окну. – Скорей всего мать откажется ехать сюда, так что все старания…

 Не откажется! Пусть только попробует! – подумала Мегги. Тогда я опущу топор, который занесла над ее головой. Ну, если не опущу, то взмахну им.

 – Брианна, – заговорила она снова, – если ты хоть на минуту оставишь мысль о какой-то своей вине перед нею, то должна будешь согласиться: то, что я предлагаю, лучше для всех нас. Она обязательно почувствует себя счастливой – насколько ей дано это чувствовать, – когда окажется полной хозяйкой в своем доме. А ты будешь навещать ее, если сможешь и захочешь, чтобы облегчить свою совесть. Если же она не приживется здесь, что ж, тогда купим ей другой дом.

 – Мегги, это место какое-то безрадостное.

 – Такое же, как она сама. – Прежде чем Брианна собралась ответить, Мегги подошла к ней, обняла напрягшиеся плечи. – Сестрица, ты устроишь ей сад прямо возле входа, а стены покрасим или обклеим веселыми обоями.

 – Пожалуй, лучше обоями.

 – Ты это любишь и умеешь, и сделаешь все по-своему и по ее вкусу. И, пожалуйста, не жалей денег, ладно?

 – Мегги, нехорошо, что ты столько потратишь.

 – Очень хорошо. Оставим это. Скажи, Брианна, ты знала, что наша мать пела? Была настоящей певицей.

 – Певицей? – Брианне показалась эта мысль настолько нелепой, что она не могла не рассмеяться. – С чего ты взяла?

 – Это чистая правда. Я узнала совершенно случайно и потом сумела проверить. Вот, смотри, – Мегги достала из сумки пожелтевшие вырезки. – Можешь сама убедиться. О ней даже писали в нескольких газетах.

 Не в силах произнести ни слова, Брианна читала газетные строки, смотрела на пожелтевшие фотоснимки.

 – Господи, – произнесла она потом очень тихо, – наша мать пела в Дублине? Зарабатывала этим на жизнь! Тут написано: «…Голос чистый и нежный, как звон колокольчиков в пасхальное утро…» Возможно ли это? Почему она никогда ни словом не обмолвилась? И отец тоже.

 – Я много думала об этом последние дни, – ответила Мегги. – И пришла вот к какому выводу. Она утратила то, что хотела иметь, а взамен получила то, чего не хотела. И всю оставшуюся жизнь наказывала за это себя. И всех нас. Вот так. Просто и страшно.

 Брианна опустила руку с газетными вырезками и сказала, глядя не на сестру, а в окно:

 – Не было случая, чтобы она пела дома. Ни единого звука. Никогда! Все-таки почему?

 – Думаю, потому что свой отказ от пения считала платой за совершенный грех. – Мегги почувствовала, как глаза у нее наполняются слезами, и огромным усилием воли переборола желание зарыдать. – Все время пытаюсь простить ее за то, что когда она только забеременела, то уже заранее возненавидела будущего ребенка – меня. А за отца вышла поневоле, с отчаяния.

 – Она не должна была переносить свой грех на тебя, Мегги. Это несправедливо. Но сейчас она уже не та. Она…

 – Может быть. Не знаю. Во всяком случае, я лучше поняла, почему она всю жизнь не любила меня. И уже не полюбит.

 – А ты… – Брианна аккуратно сложила газетные листки, положила себе в сумку. – Ты говорила с ней об этом?

 – Пыталась. Но она и слушать не хочет. Ни в какую. – Мегги ощутила ненависть к самой себе за то, что так и не может стряхнуть с себя чувство собственной вины за то, что справедливо осуждает мать. – А ведь могло быть совсем по-другому, – вновь заговорила она. – Если бы мать только захотела. Пусть не профессиональное пение, хотя бы просто музыка. Зачем было отрекаться от всего, не оставив себе никакого выхода, никакого утешения?

 – Я тоже не знаю ответа, Мегги. Наверное, есть люди, которым нужно или все, или ничего, – Мы не в силах ее изменить, – печально сказала Мегги, – но что-то делать ведь надо. И мы пытаемся делать.

 Она еще раз обвела глазами пустую комнату, где они стояли.

 

 Как же быстро тают деньги, думала Мегги несколькими днями позже. Впервые она поняла истинный смысл присказки: чем больше денег, тем больше они нужны. Но главное было уже сделано: оформлены документы на владение домом на имя Мейв Конкеннан и десятки разных тонкостей, связанных с покупкой, шли постепенно к завершению.

 Ее же собственные дела находились в подвешенном состоянии.

 Об этом она как раз сейчас и думала, сидя у кухонного стола, немого свидетеля их страсти.

 С Роганом за эти дни они почти не говорили, если не считать напоминаний и указаний, которые передавались ей по его поручению через Эйлин или Джозефа. Не говоря уж о том, что он, видимо, и не думает приезжать, хотя и обещал.

 Впрочем, это не так уж плохо, в полном противоречии с собственным желанием, подумала она. По крайней мере, она может спокойно работать. У нее немало эскизов, которые просятся с бумаги на стекло. И если в это утро она еще не приступила к работе, так исключительно потому, что никак не может решить, с какого эскиза начать. А вовсе не из-за того, что ждет какого-то телефонного звонка, будь он трижды неладен!

 Она со вздохом поднялась со стула, решив отправиться в мастерскую, когда увидела в окно, что к дому приближается сестра в сопровождении верного Конкобара.

 – Хорошо, что застала тебя до начала работы, – сказала Брианна, переводя дух после быстрой ходьбы и ставя на стол корзинку, которую принесла с собой. – Тут кое-какая еда. Но есть новости получше. Эта Лотти Салливан просто дар неба! Нам очень повезло, что мы ее нашли. – Она говорила о пожилой медицинской сестре, нанятой недавно в компаньонки к матери. – Настоящее чудо! Почти уже член семьи. Представляешь? Вчера, когда я возилась с клумбами возле нового дома, а мать не переставала ворчать, что слишком поздно для цветов и что стена покрашена не в тот цвет, и все ей, как обычно, не нравилось, я готова была плакать, а эта Лотти только посмеивалась и все время возражала матери. Говорила все наперекор. Думаю, им будет чем занять себя, когда они окончательно поселятся вместе.

 Брианна весело рассмеялась, и Мегги сочла это за хороший признак: сестра начинает быстро избавляться от своей рабской зависимости от матери.

 – Хотела бы я тоже увидеть это представление, – мечтательно сказала Мегги, доставая из корзинки, которую принесла Брианна, сдобную булочку. Аромат сдобы и картина, нарисованная сестрой, смирили ее с тем, что начало работы несколько откладывается. – Что касается замечательной мисс Салливан, то ее нашли не мы, как ты выразилась, а ты, за что тебе честь и хвала! Эта женщина будет держать ее в ежовых рукавицах.

 – Что самое интересное, Мегги, она делает это с удовольствием. Только мать начинает ворчать, Лотти смеется в ответ, подмигивает и уходит по своим делам. Никакого нетерпения, раздражения, злости. Как с ребенком.

 «Да, не то что я, – подумала Мегги. – Дай Бог, чтобы так и продолжалось, тогда, быть может, случится чудо – и мать хоть немного изменится. Вот что значит, когда посторонние люди…»

 Она бросила Кону кусок булочки и спросила у сестры:

 – Ты говорила с Мерфи насчет помощи с переездом? Одну ее кровать чего стоит вытащить!

 – С ним не нужно говорить. Слух о том, что ты купила дом, распространился по всей округе. Уже человек двадцать как бы случайно заходили к нам поговорить и предлагали услуги. Мерфи, конечно, тоже предоставил свою спину и грузовик.

 – Значит, до конца следующей недели мы сможем покончить с этим делом – перевезем ее и Лотти. А уж тогда как следует напьемся шампанского!

 Губы Брианны дрогнули, но голос был спокойным, когда она сказала:

 – Тут нечего праздновать.

 – Значит, я просто как бы случайно загляну к тебе, Бри, с бутылочкой под мышкой.

 Брианна не ответила на улыбку сестры.

 – Мегги, – серьезно сказала она, – я пыталась заговорить с ней о ее пении.

 – Ну и что? Повезло больше, чем мне? Она тут же мысленно выругала себя за ироничность тона, так как увидела печаль и тревогу в глазах Брианны.

 – Нет, – уныло ответила та, – мать не стала со мной говорить, только разозлилась и вышла из комнаты. Правда, взяла с собой вырезки из газет.

 – Уже хорошо. Может быть…

 Зазвонил телефон, и Мегги с такой стремительностью слетела со стула и схватила трубку, что Брианна не могла справиться с изумлением.

 – Хелло! О, Эйлин, это вы? – Разочарование в ее голосе было очевидным. Во всяком случае, для Брианны. – Да, спасибо, я получила фотографии для каталога. Они просто изумительны! Я, наверное, должна сама сказать об этом мистеру Суини. При встрече, конечно. Да, все в порядке. Вы ему скажете?

 Спасибо. Всего хорошего.

 – Ты начала подходить к телефону? – поразилась Брианна.

 – А почему нет? Он же зазвонил. Что тебя так удивляет?

 – Ты бросилась к нему, словно мать, спасающая ребенка из-под колес автомобиля.

 Неужели правда? Было заметно? Как нехорошо!

 – Я не люблю, если эта проклятая штука долго трезвонит над ухом, – безразличным тоном сказала Мегги. – Ладно, пошла работать.

 С этими словами она первая вышла из кухни. Да черт с ним, звонит он или нет, твердила она себе по пути в мастерскую. Пускай прошло три недели со дня их последней встречи; пускай они разговаривали всего два раза за это время – какая, в сущности, разница?! Ей-то что до этого? У нее полно дел и без того! И нечего зря болтать с ним по телефону или развлекать, когда он соизволит приехать. Если это можно назвать развлечением… Нечего! Хотя он бы мог и не обещать понапрасну, если не в состоянии сдержать своих слов! – молчаливо добавила она, захлопывая за собой дверь в мастерскую.

 А что до нее, обойдется и без мистера Рогана Суини, да! И без всех других. У нее есть она сама!

 Мегги взяла в руки стеклодувную трубку и, спасаясь от своих мыслей, рьяно приступила к работе.

 

 Столовая в доме Коннели была точь-в-точь такой, какую видела Мегги на экране телевизора в сериале, что показывали в тот вечер, когда умер ее отец. Все в этой огромной комнате сверкало, сияло и блестело. Вина самых лучших марок отливали золотом в хрустальных бокалах, превращаясь в бесчисленные маленькие радуги. Свет от стройных белых свечей, зажженных на столе, изящно сочетался с электрическим светом огромного пятилампового канделябра.

 Люди, сидевшие за покрытым скатертью столом, были под стать антуражу помещения. Миссис Энн Коннели – в платье бледно-зеленого шелка и драгоценностях, оставшихся ей от бабушки, – была воплощением изящества, истинной богиней домашнего очага. Ее муж, Деннис Коннели, раскрасневшийся от приятной пищи и еще более приятной компании, как всегда с восхищением взирал на свою дочь Патрицию, которая и в самом деле заслуживала восхищения – так очаровательно выглядела она в розовом наряде пастельных тонов и жемчужном ожерелье.

 Напротив нее сидел Роган, неизменно подтянутый и элегантный; он небольшими глотками пил вино из бокала, одновременно предпринимая героические усилия, чтобы выкинуть из головы мысли о Мегги, о ее скромном жилище там, на Западе, где не так давно…

 – Как приятно вот так спокойно, по-семейному, сидеть за столом, – заметила миссис Коннели, заканчивая расправляться с мизерной порцией фазана на тарелке. Больше она не могла себе позволить, так как в конце прошлого месяца с ужасом обнаружила, что прибавила в весе на целых два фунта. – Надеюсь, вы не разочарованы, Роган, что я не пригласила сегодня много народа?

 – Конечно, нет, – учтиво отвечал тот. – Мне редко приходилось в последнее время проводить тихий вечер с самыми близкими людьми.

 – То же самое я говорила Деннису. Мы не видели вас целую вечность. Нельзя же столько сил отдавать работе. Это слишком.

 – Ничто не бывает слишком, если любишь это, – многозначительно заметил ее супруг.

 – О, вы мужчины с вашей вечной работой! – Миссис Коннели с трудом удержала себя от того, чтобы толкнуть мужа ногой под столом. – Чрезмерная работа иссушает вас. Особенно, если дома нет никого, кто бы мог смягчить и утешить. Разве я не права? Кто посмеет возразить мне?

 – Никто, мама, – сказала Патриция, зная свою мать и торопясь перевести разговор в другое русло. – Твоя последняя выставка, Роган, имела большой успех. Я много слышала о ней. И показ искусства североамериканских индейцев – тоже.

 – Да, обе выставки удались. Мы отправляем «индейцев» в наше отделение в Корке, а работы Мегги.., мисс Конкеннан вскоре будут показаны в Париже. В последнее время она сделала еще несколько замечательных работ. Как раз по индейским мотивам.

 – О, я видела. Джозеф кое-что показал мне. Помню одну из них – такой шар, наполненный разноцветными формами, образами, не знаю, как сказать. Производит изумительное впечатление. Интересно, как он делается?

 – Случилось так, что я видел, как она работала над ним, – сказал Роган и запоздало пожалел, что заговорил об этом. Он вспомнил жар от печи, кровоточащие краски, снопы искр… – Видел, но объяснить так ничего и не могу.

 Миссис Коннели не очень понравилось выражение его глаз, когда он говорил об этом. Она подала знак, чтобы принесли десерт, одновременно заметила небрежным тоном:

 – Когда много знаешь о художнике и о процессе его творчества, это должно портить впечатление от самого произведения. Разве не так? И, вообще, они такие трудные люди! Патриция, ты еще не говорила Рогану о своем замечательном плане?

 – Он знает, мама.

 Роган вспомнил и почувствовал неловкость. Уже несколько недель назад Патриция рассказала ему, что хочет создать нечто вроде дневной школы для детей, чьи родители по разным причинам не могут обеспечить уход за ними вплоть до вечера.

 – Нашла уже помещение? – спросил он с виноватым видом.

 – Да. Недалеко от Маунтджой-сквер. Дом требует серьезного ремонта, но я наняла архитектора, который займется этим. Участок там хороший, есть место для игр на воздухе. Надеюсь, к следующей весне можно будет принимать детей.

 Она давно вынашивала эту идею. Дом для малышей, чьи матери нуждаются в том, чтобы где-то оставлять их, пока сами зарабатывают деньги на жизнь; и для детей школьного возраста, которые могут побыть здесь в ожидании, когда их родители вернутся с работы. Ей хотелось, чтобы ее окружали дети, хотелось самой общаться с ними – чтобы заполнить душевную пустоту, которую ощущала все сильнее после смерти мужа. У них с Робертом не было детей. Они откладывали, уверенные, что все впереди. Как они были уверены…

 – Я думаю, Роган мог бы помочь Патриции хорошим советом, – со значением сказала ее мать. – У бедняжки совершенно нет опыта.

 – Она – моя дочь, – заявил Деннис Коннели, – а потому все сделает как надо. Уж я присмотрю за этим.

 – Конечно, ты прав, – согласилась жена. На этот раз она все же попыталась дотянуться ногой до ноги супруга и лягнуть его.

 После того как она с Патрицией удалилась в гостиную, оставив мужчин в столовой за бокалами с портвейном, и когда служанка, вкатившая столик с кофе, вышла из комнаты, миссис Коннели обрушилась на дочь:

 – Не понимаю, чего ты ждешь, Патриция? Хочешь, чтобы он проскочил у тебя между пальцами? Я слишком долго терпела твое бездействие и не могу больше молчать.

 – Пожалуйста, не начинай все снова, мама. Патриция уже знала, чем кончаются подобные разговоры: головной болью у матери и ее собственными слезами.

 – Вижу, ты собираешься весь остаток жизни быть вдовой. – Мать смотрела на нее глазами, полными искреннего сострадания. – Я уже говорила тебе, что прошло достаточно времени.

 – И ты говоришь это, когда не прошло и года со дня смерти Робби!

 – Да, это правда, – со вздохом признала мать. Она не могла тогда смириться с печальной участью дочери, сама часто плакала – не только о потере зятя, которого любила, но и потому, что для нее было невыносимо видеть непроходящую тоску в глазах Патриции. – Дорогая, ты знаешь, как мы все горевали тогда. Но что поделаешь.

 – Знаю. Я смирилась с этим и пытаюсь как-то выбраться.

 – Открыть дневной приют для детей? Разве это выход? Просто нелепо.

 – В какой-то степени выход. Я делаю это и для них, и для себя. Ты не хочешь понять, мама. – Голос у нее был холодный, напряженный.

 – Хорошо. – Миссис Коннели подняла обе руки, как бы сдаваясь. – Больше не буду отговаривать тебя. Если это поможет, я целиком на твоей стороне.

 – Спасибо. – Выражение лица у Патриции смягчилось, она подошла к матери, поцеловала в щеку. – Я знаю, ты желаешь мне только счастья.

 – Да, и потому прочу Рогана тебе в мужья. Не отворачивайся, дорогая. Ты же не скажешь, что не хочешь того же самого?

 – Не скажу. Даже очень хочу. Всегда хотела.

 – Уверена, он тоже. Но ты ведешь себя как-то неопределенно, слишком робко, ждешь, чтобы он сделал первый шаг. А в это самое время он, предоставленный самому себе, тоже отдаляется. Лишь слепой не видит, что его интересуют не только стекляшки этой мисс Конкеннан. Уж она не из тех, кто будет долго раздумывать и ждать. О нет! – Миссис Кеннеди подняла осуждающий перст. – Она быстро поймет, что такие, как Роган, с его профессией и доходами, на дороге не валяются, и захлопнет ловушку раньше, чем он моргнет глазом.

 – Не думаю, что Рогана можно заманить в ловушку, – сухо сказала Патриция. – Он сам знает, чего хочет.

 – Во многих отношениях, да, – согласилась мать. – Но любой мужчина нуждается в том, чтобы им руководили. Чтоб его завлекали. Ты не пытаешься завлечь, Патриция. Показать, что ты не только вдова его друга, но и женщина, которой он не безразличен.

 Ты любишь его?

 – Я.., мама…

 – Конечно, любишь. Сделай так, чтобы и он полюбил тебя. По-настоящему полюбил. Ты понимаешь, что я хочу сказать…

 

 Патриция мало говорила с Роганом, пока он отвозил ее в дом, где она жила раньше с Робертом и который не хотела оставлять.

 Теперь она уже могла входить туда без тоскливого страха, без болезненного ожидания, что вот откроется дверь одной из комнат и оттуда выйдет ее Роберт, живой и веселый, как раньше. Теперь это был просто дом, где жили добрые воспоминания.

 Но ведь не хочет же она прожить с ними всю свою жизнь? Ухаживая за чужими детьми и довольствуясь памятью о том хорошем, что было.

 В конце концов, мать, вероятно, права, беспрерывно настаивая на том, что следует вести себя активней. Почему бы действительно не прибегнуть к испытанному женскому средству и не попытаться завлечь его, как она советует? А заодно проверить чувства. Но ох, как это трудно! Даже подумать о таком страшно.

 – Не зайдешь на минутку? – пригласила Патриция, когда Роган довел ее до двери дома. – Еще совсем не поздно.

 Роган подумал о своем пустом доме, о том, что еще бездна времени отделяет его от начала следующего делового дня, и согласился.

 – Только если обещаешь налить мне бренди.

 – Сядем на террасе, – радостно предложила Патриция, когда они вошли.

 Огромный дом, блиставший чистотой и порядком, повернул мысли Рогана к тому скромному коттеджу, где царил полный хаос и где стояла узкая неприбранная кровать. Все, все вокруг – по принципу «от противного» – напоминало ему о Мегги.

 – Приятный вечер, – сказала Патриция, возвращая его к действительности.

 – Что? А, да.., очень. Он налил себе бренди, но пить не стал. Половинка луны висела высоко. Тучи то заслоняли ее, то позволяли беспрепятственно лить свой бледный свет, когда их прогонял посвежевший ветер. Но воздух был теплым, стояла спокойная тишина, изредка прерываемая гулом транспорта, от которого, казалось, они отделены навсегда высокой живой изгородью.

 – Расскажи побольше о твоей будущей школе, – попросил Роган. – Какую строительную контору ты выбрала?

 – Мне помог твой Джозеф, – ответила она и назвала фирму, которую Роган одобрил, сказав, что они сами прибегают к ее услугам.

 – Джозеф вообще очень любезен, – продолжала она. – Уделял мне много времени и очень помог советами. В нем что-то есть, как ты считаешь? Что-то очень.., как бы это сказать?., мужское, и в то же время он мягкий и добросердечный. Так мне кажется.

 Патриция подсела ближе к Рогану, не очень ловко ведя игру, в которую сама себя вовлекла.

 – Но мне все время не хватало тебя, – вкрадчиво сказала Патриция.

 – У меня дел по горло. – Он убрал прядь ее волос, повисшую над глазом, за ухо – старинный дружеский жест, давно превратившийся в привычку. – Но я вскоре освобожусь, и мы сходим в театр, ладно?

 – Конечно. – Она поймала и придержала его руку, прежде чем Роган опустил ее. – Но мне приятно с тобой не только в театральном зале, но и здесь, где мы одни.

 Предупреждающий сигнал прозвучал у него в мозгу, однако он отверг его как нелепый и улыбнулся ей.

 – Обещаю в ближайшие дни посмотреть, что за дом ты приобрела. Мое равнодушие в этом отношении непростительно. Я непременно исправлюсь.

 – Да, я ценю твое мнение. И ценю тебя.

 Ну же! – сказала она себе. Действуй! Еще минута, и ты передумаешь.

 Она наклонилась и крепко прижала свои губы к его губам, закрыв глаза, чтобы не видеть смятения на его лице. Если оно там появится.

 Это не был их обычный дружеский, вполне невинный поцелуй. Она погрузила пальцы в его волосы и прижалась всем телом как можно крепче, стараясь вложить всю свою страсть и пробудить в нем ответное чувство.

 Но Роган не обнял ее. В поцелуе она не почувствовала жара. Он был неподвижен, как статуя. Ни одна искра не вспыхнула между ними.

 Она отпрянула, увидев в его глазах крайнее изумление и, что еще хуже, жалость. Да, сожаление, что это произошло. Она отбежала в дальний угол террасы. Он поднял бокал бренди, снова поставил на стол.

 – Патриция, – наконец произнес он.

 – Не надо! – Она стояла отвернувшись, с плотно закрытыми глазами. – Не говори ничего!

 – Но я должен… Должен сказать. – Он приблизился к ней, нерешительно поднял руку, чтобы обнять, мягко обхватил за плечи. Это не было объятием, просто дружеским прикосновением. Что же говорить? – беспомощно думал он. Какие тут могут быть слова? – Ты мне очень дорога, – проговорил он наконец, ненавидя себя за это никчемное признание.

 – Перестань! – Она стиснула руки так, что стало больно пальцам. – Я и без того достаточно унижена.

 – Глупости. Я просто никогда не думал, что ты… – Он замолчал, кляня себя за беспомощность и кляня Мегги за то, что она была права, когда говорила ему про чувства Патриции. Вот оно, женское чутье. – Пэтти, – сказал он ласково, – я очень сожалею.

 – Не сомневаюсь. – Голос у нее уже окреп, к его удивлению и радости. – Я тоже сожалею, что поставила тебя в такое дурацкое положение.

 – Это все моя вина. Я должен был понять.

 – Почему должен? – Легким движением она освободила плечи от его руки, отступила немного и повернулась к нему. При свете луны лицо ее казалось прозрачным, как стекло, глаза – пустыми. – Ты ничего не должен, Роган. Ведь я.., я всегда была у тебя под рукой. Всегда, когда ты бывал свободен для меня. Никаких намеков, претензий, ничего. Всегда веселая, ровная, с кем приятно провести часок-другой. Разве не так? Молодая вдова, которая придумывает себе какие-то занятия от нечего делать и довольствуется благожелательной улыбкой и поглаживанием по голове.

 – Ты не права. Совсем не так. Ты жена моего друга. И мой друг.

 – Может быть. Тогда извини. – Ее голос зазвучал громче, в нем появились резкие нотки, испугавшие их обоих. – Не знаю, что ты чувствуешь сейчас. Не знаю, что чувствую я. Знаю только, что хочу, чтобы ты ушел, пока мы не наговорили друг другу такого, о чем будем жалеть еще больше, нежели теперь.

 – Я не могу уйти и оставить тебя в таком состоянии, Патриция. Войдем в дом и поговорим.

 Ни за что! – сказала она себе. Там она разрыдается по-настоящему и только усугубит свое унижение. А главное – все без толку.

 – Уходи, Роган! – почти крикнула она. – Я хочу, чтобы ты ушел. Нам ничего не остается сказать друг другу, кроме как «спокойной ночи». Как выйти, ты знаешь.

 Пробежав мимо Рогана, Патриция скрылась в доме.

 Черт побери всех женщин на свете! Примерно так продолжал думать Роган, когда утром следующего дня, после не очень приятной ночи, ехал к себе в галерею. Черт их побери с их удивительной способностью делать так, чтобы мужчина всегда ощущал себя виноватым, чтобы его мучили угрызения совести и еще невесть какие чувства, доставляющие нравственные муки.

 А в результате он потерял друга, преданного друга, кто был ему так дорог, так привычен. Потерял, потому что был слепым и не мог за такое длительное время разглядеть то, что Мегги поняла за одну минуту.

 Проходя коридорами к себе в кабинет, он злился уже не на всех представительниц слабого пола, а лишь на одного себя. Почему он не может наладить нормальные отношения всего с двумя женщинами из полутора миллиардов, если не больше, живущих на земле? Всего с двумя, которые ему достаточно дороги и близки?

 За что он с дурацкой небрежностью разбил сердце Патриции? Почему позволил Мегги сделать чуть ли не то же самое с его собственным сердцем?

 Неужели нельзя, чтобы эта штука, называемая любовью, протекала спокойно и безмятежно, не нанося урона своим, так сказать, клиентам?

 Нет, он не дойдет сейчас до такого идиотизма, чтобы бросить свои чувства к ногам Мегги и дать ей возможность растоптать их! Этого она не дождется! Он не хочет повторения того, что сделал только что сам. Увольте!

 По дороге в кабинет он заглянул в один из маленьких залов. Его потянуло туда, где были выставлены ее работы, отобранные для показа в течение следующего года в других городах и странах. Стеклянный шар, который создавался в его присутствии, первым бросился в глаза. Наполненный воплощением ее снов и мечтаний, он, казалось, с насмешкой заглядывал ему в душу, не позволяя в то же время проникнуть в себя, не предлагая помощи и успокоения.

 Роган набрал номер Мегги. Она опять не подошла к телефону. То же было и вчера вечером, когда он позвонил ей домой. Рогану нужно было услышать ее голос, который, как он надеялся, принес бы утешение после разговора с Патрицией. Вместо этого он услышал свой собственный, раздраженный, диктующий какую-то полуделовую чушь на записывающий аппарат. Да еще с туманными намеками, которые только вызовут ответное раздражение. Сама же Мегги не изволит звонить или хотя бы подходить к телефону. Правда, его секретарше как-то повезло с ней поговорить.

 О Господи, как она сейчас нужна ему!

 – А, вас-то я и хотел видеть! – В дверях зала показался Джозеф, непринужденный и веселый, как воробей. – Я все-таки продал «Карлотту». – Получше разглядев лицо шефа, он участливо спросил:

 – Не слишком хороший денек, а?

 – Да, бывают и получше. Так говорите «Карлотту». Кому?

 – Одной американке, которая забрела в галерею. Она была в совершенном восторге. Мы отправили ее морем в местечко под названием Таксой. Я имею в виду картину. – Джозеф опустился на один из уютных диванчиков. – Американка сообщила, что обожает примитивную живопись, в том числе примитивных «ню». Я и сам не имею ничего против обнаженной натуры, но «Карлотта» не в моем вкусе. Слишком тяжелый зад и такие же мазки кистью. Художнику не хватает утонченности. А вы как думаете?

 – По-моему, весьма приличная живопись, – рассеянно сказал Роган.

 – В своем роде, конечно. Но, поскольку я предпочитаю, на картинах, по крайней мере, нечто менее определенное, мне было не жаль отправить «Карлотту» в Таксой. Зато какие акварели у того шотландца, которого вы подобрали на улице! Еще одна звезда на нашем небосклоне. Как вам удалось?

 – Слепое счастье, Джозеф. Если бы меня не занесло в Инвернесс по делам фабрики, мы бы никогда не увидели его рисунков. Он и в самом деле уличный художник.

 – Надеюсь, долго им не будет. Его пейзажи и портреты вполне восполнят нам утрату «Карлотты». Я просто влюбился в одну его «Обнаженную» – правда, увы, безответно. Если бы…

 Он внезапно замолчал и, кажется, даже слегка покраснел, потому что увидел, что в зале находится Патриция. Патриция, на которую он, уже давно, как сам себе признавался с шутливой вульгарностью, положил глаз. А всерьез не раз говорил себе, что она ему очень нравится, но только она недосягаема для него: ведь она увлечена Роганом, это и ребенку ясно.

 Он вскочил с дивана и, как всегда, обворожительно улыбнулся.

 – Привет, Патриция. Приятно видеть вас в самом начале дня.

 – Здравствуйте. Не очень помешала?

 – Изящество и красота никогда не могут быть помехой!

 Джозеф склонился в поцелуе над ее рукой, мысленно обозвав себя развязным идиотом. Но тут же нашел оправдание в том, что поступает так от некоторого смущения.

 – Хотите чая?

 – Нет, спасибо.

 Роган тем временем тоже корил себя, однако не за развязность, а потому что увидел темные круги под глазами Патриции и посчитал, что виновником их появления был не кто иной, как он сам.

 – Так я все-таки приготовлю вам чай, – настаивал Джозеф. – Хороший, ароматный.

 – Не надо. Я бы хотела, если можно… – Патриция тоже выглядела смущенной, – поговорить с Роганом.

 – О, конечно, извините. – Идиот, кретин, недоумок! Что ты лезешь со своим чаем, не говоря уже о серьезных чувствах? Кому ты здесь нужен? – Я пойду вниз. Приходите, если передумаете насчет чая.

 – Прости, что вторглась, – смущенно извинилась Патриция, когда Джозеф вышел. – Но я хотела… Пройдем к тебе в кабинет, не возражаешь? Я не задержу тебя надолго.

 – Нет, конечно. С удовольствием, – пробормотал Роган.

 Они спустились на один этаж, вошли к нему в комнату, Патриция тщательно закрыла дверь.

 – Я не задержу тебя надолго, – повторила она, садясь на стул и складывая руки на коленях. – Я пришла, чтобы извиниться перед тобой.

 – Пэтти… – Он ожидал всего, кроме этого. – Не надо. Пожалуйста.

 – Нет, надо. И ты сделаешь мне одолжение, если выслушаешь.

 – Пэтти… – Он тоже опустился на стул рядом с ней. Теперь он ясно видел следы недавних слез и бессонной ночи на ее лице. – Я заставил тебя плакать.

 – Да, это так, Роган. Но когда я перестала лить слезы, то начала думать. Серьезно думать. – Она вздохнула. – То, чем занималась, видимо, слишком мало и редко. Ведь и мать, и дэдди так опекали меня все время и возлагали надежды на мое будущее.

 Вполне определенные надежды, которые стали и моими тоже. А я так боялась огорчить родителей.

 – Но ведь ты…

 – Я просила тебя выслушать до конца, – произнесла Патриция таким резким тоном, что Роган посмотрел на нее с удивлением. – И ты обещал. Мне нелегко сказать то, что я решила, что должна… Ты ведь почти всегда был рядом со мной. Вспомни. Мне было тогда четырнадцать, пятнадцать. Потом появился Робби. Я так влюбилась в него, что ни о чем и ни о ком больше не могла думать. Он заполнил все. Затем у нас появился дом, семья. Когда я потеряла его, то хотела умереть. Один Бог знает, как я хотела этого.

 Роган взял ее за руку.

 – Я тоже любил его, – мягко сказал он.

 – Знаю, именно ты помог мне справиться с горем. С тобой я могла говорить о Робби, вспоминать, смеяться и плакать. Ты был моим ближайшим другом, и я тебя любила. Это естественно. И, наверное, не менее естественной была мысль, что ты меня тоже любишь и что любовь дружеская может со временем перерасти в обыкновенную любовь между мужчиной и женщиной. Разве это не в природе вещей?

 Его пальцы, сжимавшие ей руку, беспокойно задвигались.

 – Если бы я только мог предполагать, если бы был внимательней…

 – Не надо. – Сейчас он удивился спокойствию в ее тоне. – Ты этого не видел, потому что я, быть может, неосознанно, не хотела, чтобы ты видел. А еще потому, что этого не было, – добавила она, помолчав, и затем продолжила тем же спокойным тоном:

 – По причинам, которые мы не обсуждаем, я решилась сама сделать первый шаг для выяснения наших отношений. Что и произошло, как ты понимаешь, вчера вечером. Когда я поцеловала тебя, я ожидала… О, я ждала, что увижу все небо в алмазных звездах, что душа возликует! Потому что вложила в свой поцелуй все чувства, все надежды и ожидания. Все, прости меня, вожделение, которое испытывала в мечтах. Но ничего не получилось…

 – Патриция, я… – Он отпустил ее руку. – Что ты хочешь этим сказать?

 Она рассмеялась, озадачив его еще больше.

 – Когда я, наконец, утерла слезы и начала думать о том, что произошло, мне открылась вдруг странная вещь, которая меня удивила не меньше, чем тебя мой поцелуй. Я поняла, что не почувствовала всего того, о чем мечтала. Да, целуя тебя, я не испытала того, что должна была почувствовать, чего желала. Ничего…

 – Ничего? – недоуменно повторил он полувопросительно.

 – Кроме неловкости от того, что поставила нас обоих в довольно сложное положение. Мне открылось вот что: любя тебя все последние годы, я никогда не была в тебя влюблена. И тот, кого я целовала, оставался моим ближайшим другом, а не возлюбленным.

 – Теперь я понимаю, – поморщился Роган. Ему было не слишком приятно испытывать такое чувство, словно твои мужские достоинства подверглись сомнению. Но он героически справился, как ему казалось, с этим ощущением и беспечно прибавил:

 – Итак, все в порядке?

 – Ну, вот, – сказала она со смехом и, взяв его руку, приложила к своей щеке. – Теперь ты считаешь себя оскорбленным.

 – Нет. Но, признаюсь, немного огорчен. – Ее ласково-снисходительный взгляд сказал ему, что она видит его насквозь. – А, черт, ты права. Я, конечно, задет. Есть ведь у меня как-никак мужская гордость! – Он улыбнулся, удивившись, что большого усилия ему для этого не потребовалось. – Значит, друзья?

 – Навсегда! – Она глубоко вздохнула. – Представить себе не можешь, какое облегчение я сейчас испытываю. Вот мы прошли и через это, дорогой. А теперь я, пожалуй, загляну к Джозефу, который так мечтал угостить меня чаем. Ты присоединишься к нам?

 – Нет, извини. Нужно принять груз из Инвернесса.

 Патриция поднялась.

 – Знаешь, Роган, в одном я согласна со своей матерью: ты слишком много работаешь. И выглядишь последнее время неважно. Тебе необходимо отдохнуть.

 – Сделаю это через месяц или два. Она покачала головой и наклонилась, чтобы поцеловать его.

 – Ты постоянно так говоришь. Хотелось бы верить тебе на этот раз. – С чуть лукавой улыбкой она добавила:

 – Мне кажется, твоя вилла на юге Франции неплохое место не только для отдыха, но и для творческого вдохновения. Пейзаж и краски там воодушевят любого художника.

 Он приоткрыл рот, закрыл его снова. Ну и ну! Ай да Патриция!

 – Ты слишком хорошо знаешь меня, – пробормотал он, едва оправившись от изумления.

 – Согласна, поэтому воспользуйся моим добрым советом.

 Патриция оставила его приходить в себя и отправилась на кухню. Джозефа там не было, она стала сама готовить чай.

 Когда тот вошел, Патриция допивала первую чашку.

 – Прошу прощения, – извинился он. – Клиентов нельзя торопить. Чем больше торопишь, тем неохотней расстаются они с лишним фунтом.

 – Выпейте чаю и успокойтесь.

 – Да, спасибо. Но что с вами? – Патриция повернулась к свету, и Джозеф увидел ее лицо. – Что-нибудь случилось?

 – Ничего особенного. Почему вы спрашиваете? Патриция поставила чашку на стол и опрокинула бы ее, если бы Джозеф не придержал ее за руку.

 – Вы плакали? – забеспокоился он. – Или сдерживаетесь, чтобы не заплакать? Ни он, ни она не садились.

 – Не знаю, почему косметика так дорого стоит, если не в состоянии скрыть следы слез? – сказала Патриция, силясь улыбнуться. – Бедная женщина даже не может выплакаться как следует, чтобы этого не заметили внимательные мужчины.

 Она собралась сесть, но он положил обе руки ей на плечи, пристально всматриваясь в ее лицо. Это был тот редкий случай, когда Джозеф не ответил шуткой на шутку.

 – Кто вас обидел?

 То, что она прочла в его глазах, повергло ее в смятение.

 – Никто, – ответила она. – Все прошло. Я уже в полном порядке.

 Он так не думал, но допытываться не стал. Конечно, и раньше ему случалось прикасаться к ней, обнимать за плечи, за талию. Они не раз танцевали вместе. Но сейчас музыки не было. Сейчас она одна. С заплаканными глазами. И он испытывал безумную жалость к ней, к ее горю, каким бы пустячным оно ни было.

 Медленно он поднял руку, нежно провел пальцем у нее под глазами.

 – До сих пор горюете о нем. О Робби.

 – Да. И всегда буду. – Но сейчас она говорила не правду. Облик Роберта, который она продолжала носить в сердце, поблек. Его заслонило милое участливое лицо Джозефа. – Нет, – призналась она. – Я плакала не о Робби. То есть не совсем так. Я плакала о том, чего нет и не может быть.

 Как она хороша сейчас, думал он. Какие прекрасные глаза – мягкие, слегка сконфуженные. И какая нежная кожа. Нежнее, чем у всех женщин, каких ему довелось знать. А их, видит Бог, было немало.

 – Не надо ни о чем плакать, Пэтти, – услыхал он свой собственный голос, которого не узнал – столько в нем было нежности и сдерживаемого волнения. – Обещайте мне…

 И потом его губы прикоснулись к ее губам и задержались на них, а пальцы трепетно перебирали ее темные волнистые волосы, и он вдыхал запах, ее запах…

 Она с удивлением раскрыла губы, от которых он не мог оторваться, а потом сама прильнула к нему всем телом, как бы в поисках защиты, успокоения, умиротворения.

 Ее вздох, в котором, как ему показалось, смешались удивление и негодование, заставил его резко отойти от нее.

 – Простите… – пробормотал он. – Извините, я сам не знаю, что на меня нашло. Это непростительно с моей стороны.

 Она ничего не говорила, только молча смотрела на него.

 – Простите, если можете, – повторил он и, повернувшись на каблуках, вышел из комнаты, прежде чем она что-то ответила.

 Патриция сделала шаг к двери, его имя чуть не сорвалось с ее губ, но она не произнесла ни слова, только прижала руку к сердцу, готовому вырваться из груди. Ноги у нее подкашивались, она была вынуждена сесть.

 Джозеф?.. Ее рука дотронулась до пылающей щеки. Джозеф? Как все странно! Как нелепо! Они даже мало знакомы. И виделись-то лишь здесь, в галерее, когда она заходила к Рогану, или на вернисажах. Если их что и объединяло, то, пожалуй, симпатии к владельцу галереи и интерес к искусству. Да и что она о нем знает? Говорят, Джозеф склонен к богемной среде с ее неупорядоченностью, безалаберным образом жизни; что пользуется немалым успехом у женщин. Он хороший честный работник, за которым Роган как за каменной стеной.

 Всего один поцелуй. Случайный. Возможно, спровоцированный чувством жалости к ней. Обыкновенный поцелуй.

 Уговаривала она себя, протягивая руку за чашкой, но рука опять предательски дрожала, и немного чая пролилось на стол.

 Но этот поцелуй, вдруг ясно поняла она, испытывая внутреннее волнение, этот поцелуй заставил ее увидеть то самое небо в алмазных звездах, которое не увидела вчера! Как будто лунный свет прорвался сквозь застилающие его тучи.

 И это все – Джозеф, которого она так давно и так мало знает.

 Отставив чашку, Патриция ринулась из комнаты. Она не знала, что сейчас сделает, но ей хотелось немедленно найти Джозефа. Во что бы то ни стало.

 Она увидела его в одном из залов и бросилась к нему, не обратив внимания на Рогана, который был тут же.

 – Джозеф!

 Тот замер, затем повернулся на звук ее голоса, кляня себя за все, что только что произошло. Сейчас она, чего доброго, влепит ему пощечину, да еще при людях, и правильно сделает. Нет, скорей всего при людях она не станет устраивать скандала, не такой она человек. Однако не мешает все же скрыться, пока не поздно. Он инстинктивно старался не отходить далеко от появившихся уже посетителей галереи, нервно откинул назад свои длинные волосы, остановился, повернувшись вполоборота к Патриции.

 Она подошла к нему, запыхавшись от быстрой ходьбы.

 – Я…

 Она совершенно не знала, вернее, забыла, что хотела сказать, пока разыскивала его.

 – Вы имеете все основания злиться на меня, – сказал он не свойственным ему виноватым тоном. – Но, поверьте, я не хотел ничего.., я только… Черт, а чего же вы ожидали? Войдя, вы выглядели такой несчастной и такой красивой, черт возьми! Такой взывающей об участии. Я просто не выдержал. Я забыл обо всем. Извините еще и еще раз.

 Она слушала его сбивчивую речь, и ей почему-то казалось, что он прекрасно понимает ее состояние, лучше, чем она сама. И она тоже понимает, почему он это сделал. Но если они понимают друг друга, если он считает ее красивой, а его поцелуй так взволновал ее, то…

 – Не хотите сегодня пообедать со мной? – неожиданно спросила Патриция.

 Он моргнул, отступил на несколько шагов, уставился на нее в изумлении. Шутка? Издевка?

 – Что вы сказали? – переспросил Джозеф. Она повторила:

 – Хотите пообедать со мной? – Патриция испытывала легкое головокружение. Как на качелях. И чувство безумной отваги. – Сегодня. Через несколько часов.

 – Вы хотите пообедать? Со мной? – Он говорил так, как будто только учился разговаривать. – Сегодня?

 У него был такой ошеломленный вид, что она не могла сдержать смеха.

 – Да. Я уже дважды сказала вам об этом. Вернее, нет. Я хочу совсем другого.

 – О, ну, конечно. Простите. Он повернулся и пошел к двери.

 – Я не хочу обедать, – быстро сказала она ему вдогонку так громко, что некоторые из присутствующих в зале обернулись. – Я хочу… Слышите? Чтоб вы повторили то, что недавно сделали.

 Джозеф замер на месте. Патриция прошла мимо него в коридор, который, к счастью, был пуст. Он как привязанный шел за ней.

 – Я не совсем понял… – начал он.

 – Тогда я объясню. – Ее захлестнула волна безрассудства, радостного безумия и гордости за свою смелость. – Я хочу.., чтобы вы отвезли меня к себе домой, Джозеф. И чтобы снова целовали меня. Если я не ошибаюсь в том, что мы оба чувствуем друг к другу. Хочу, чтобы вы любили меня и делали то, что под этим подразумевается. – Она подошла вплотную к нему. – Теперь вам понятно или нужны дальнейшие объяснения?

 – Объяснения? – Забыв, где они находятся, он взял ее лицо в ладони, пристально посмотрел в глаза. – Вы сошли с ума, Пэтти. Но я благодарю Бога за это! – Он прижал ее к себе. – Пэтти, дорогая, я и не представлял, что такое может случиться наяву!