• Сестры Конкеннан, #1

Глава 16

 Если Париж оставил в душе у Мегги неизгладимое впечатление, то юг Франции просто ошеломил.

 Открытая, не заслоненная скалами линия берега, далекие, покрытые снегом горы на горизонте, голубой простор Средиземного моря – все это было видно с того места, где стояла ослепительная вилла Рогана. И никаких людских толп, мечущихся по улицам, заполняющих кафе и магазины. И грохот уличного движения остался в другой жизни – в Париже.

 Немногочисленные человеческие фигуры на берегу мягко вписывались в пейзаж, были частью фона, составленного из песка, воды и неба.

 В стороне, противоположной морю, зеленели поля, разделенные на аккуратные квадраты оградами из камня – точь-в-точь как у них в Клере. Но чем дальше от берега, тем круче – террасами – поднимались они к темнеющему лесу, к подножьям горных вершин Альп.

 Сад, окружавший дом Рогана, был полон цветов, душистых трав, самшитовых и оливковых деревьев. В нем сверкали струи нескольких фонтанов. И кругом тишина, нарушаемая только криками чаек и шумом волн.

 Возможно, именно благодаря этой тишине Мегги довольно быстро свыклась с необычной для нее обстановкой. Ее потянуло рисовать, и она подолгу сидела с альбомом на освещенной солнцем веранде.

 Здесь ее и нашел Роган, когда окончил свои дневные дела и переговоры по телефону.

 – Задержался дольше, чем хотел, – сказал он, присаживаясь рядом с ней, но так, чтобы не мешать обзору местности. – Морской пейзаж? – Он заглянул в альбом.

 – Да, они притягивают, от них трудно оторваться. Хочу, чтобы Брианна увидела их хотя бы на бумаге. Как она была рада побывать в Париже! – Мегги взяла его за руку. – И я тоже. А все ты!

 – Вы уже благодарили меня не один раз. Давай будем отдыхать от взаимных упреков, благодарностей и разговаривать только о прекрасном. О природе, например… Хотя… – Он вздохнул. – Из этого, боюсь, ничего не выйдет. Мне только что позвонил граф де Лоррен…

 – А, такой старый, худой, с красивой палкой. И говорит почти шепотом.

 – Да. Но, несмотря на худобу, это один из богатейших людей во Франции. Мне он сейчас прошептал в телефонную трубку, что хотел бы заказать тебе подарок к свадьбе своей внучки, к декабрю.

 – Я не выполняю заказов, Роган. Я же говорила тебе с самого начала.

 – Помню. – Он взял виноградину из стоявшей на столе вазы. – Но мой долг сообщать тебе о всех предложениях. Я и не думал, что ты согласишься, хотя для тебя и для галереи это было бы весьма полезно. И выгодно.

 – Я не буду этим заниматься, – железным тоном заявила Мегги.

 – Дело твое… Сказать, чтобы принесли что-нибудь прохладительное? Сок? Холодный чай?

 – Нет. – Мегги сунула карандаш за ухо, тоже отщипнула виноградину. – Я не работаю на заказ.

 – Разумеется. Зачем тебе, если дела и так идут неплохо. Парижская выставка тоже имела успех, теперь продолжим в Риме и где-нибудь еще. – Он наклонился к ней и доверительно сказал:

 – Между прочим, предложение графа вовсе не заказ. Он оставляет все на твое усмотрение.

 Мегги надела темные очки, лежавшие в стороне, сквозь них посмотрела на Рогана.

 – Хочешь втянуть меня в это дело?

 – Ничего подобного. С чего ты взяла? Просто болтаю что взбредет в голову. Этот граф – большой знаток и ценитель искусства, и если покупает, то щедро платит.

 – Меня это не интересует. – И тут же, подняв очки на лоб, заинтересованно спросила:

 – А как щедро? Просто любопытно.

 – Ну, примерно в пределах пятидесяти тысяч фунтов. Но я знаю, как ты щепетильна в отношении денег, а потому оставим этот разговор. Я сказал ему, чтобы он не надеялся на согласие. Давай пройдемся по берегу, хочешь?

 – О, как вы дьявольски хитры, мистер Суини!

 Типичный обольститель.

 – Только когда это нужно.

 – Говоришь, я могу выбрать? Что захочу?

 – Абсолютно. – Он упер палец в ее голое плечо, уже начавшее покрываться загаром. – Абсолютно, кроме…

 – А, вот оно!

 – Голубое, – сказал Роган и улыбнулся, словно это было очень смешно. – Он просит, чтобы вещь была голубого цвета.

 – И никакого другого? – Она невольно засмеялась. – А если желтого?

 – Нет и нет. Под цвет глаз внучки. Он утверждает, что они, как небо в разгар лета. Она его любимица, и он хочет для нее нечто прекрасное и голубое и считает, что только твои умелые ручки смогут изобразить это «нечто».

 – Я слышу сейчас твои слова или его?

 – Наши общие, – ответил Роган, целуя одну из «умелых» ручек.

 – Я подумаю.

 – Имеюсь.

 Уже не беспокоясь, что заслонит обзор, он подошел к ней, нагнулся и слегка куснул за нижнюю губу, чуть оттопыренную в нерешительности – Мегги думала о предложении графа.

 – Извините, месье, – раздался голос с другого конца террасы.

 Там стоял слуга, взор его был почтительно устремлен на море.

 – Да, Анри?

 Последовал быстрый обмен фразами по-французски, после чего Анри исчез так же незаметно, как появился.

 – О чем вы говорили? – спросила Мегги.

 – Он спрашивал насчет второго завтрака. Я сказал, что немного позже. – Роган собрался уже опуститься на плетеный стул, но Мегги протянула руку и уперлась ему в грудь. – Ты против? – спросил он. – Хочешь поесть сейчас? Я скажу ему.

 – Не надо. – Она тоже встала. – Скажи, тебе никогда не хотелось побыть в одиночестве? Без посторонних глаз. Без чужой помощи.

 – Разве мы не одни здесь?

 – Одни? Да у тебя шесть человек в доме! Садовники, кухарки, повара, дворецкие… Не знаю, кто еще! Готовых по мановению твоей руки появиться как из-под земли.

 – Для этого и нанимают прислугу.

 – Но меня они стесняют. Я привыкла сама себя обслуживать.

 Роган поднялся.

 – Хочешь, чтобы я всех уволил?

 – Ой, ни в коем случае! Зачем лишать работы невинных людей? Просто отправь их из дома. В отпуск, в отгул… Куда хочешь.

 – Что ж, если ты настаиваешь, я дам им сверхурочный выходной день.

 – Не день, а неделю! Ты этого и не заметишь. Ты же все равно их не замечаешь и, как всегда, не знаешь имен.

 – А вот уж тут твой демократический склад мыслей тебя сильно подвел! Пожалуйста: того, кто заходил, зовут Анри. Повара – Жак. Служанку – Мари… (или, может быть, Моник? – заколебался он).

 – Роган, – она умоляюще подняла руки, – я не настолько глупа, чтобы пытаться изменить твой образ жизни. И не только твой. Но я действительно стесняюсь их присутствия и не чувствую себя до конца свободной. Не могу расслабиться. Пойми и не смотри на меня, как на полоумную сторонницу равноправия. Я знаю, что его быть не может. Но так этого хочется!

 – Подожди, я скоро вернусь.

 Он ушел с веранды. Она осталась там, чувствуя себя если не полоумной, то и не семи пядей во лбу. Что она выкидывает, в самом деле? Торчит на виду у Средиземного моря, имеет все, кроме, может, птичьего молока, и еще позволяет себе быть недовольной, выражать претензии.

 И, что всего хуже, подспудно она понимала, что за последнее время в ней самой произошли изменения. Она уже хочет большего – того, что не могла позволить себе раньше и что дают лишь деньги, когда их много. Хочет этого не только для блага своей семьи, но и для своего собственного.

 Да, призналась она себе с паническим ощущением, что случилось непоправимое, я меняюсь, я уже изменилась. И, если так пойдет дальше, и я потеряю себя, не буду нуждаться в одиночестве, не буду удовлетворяться им… Если так пойдет дальше… Озноб охватил ее при одной мысли об этом… Тогда все будет кончено для меня как для художника… Но кто сказал, что истинный художник должен непременно жить в бедности и ощущать нужду?..

 Она схватила альбом, карандаш – ей показалось вдруг, что в голове у нее пустота, ни одна линия, ни один мазок не выйдет больше никогда из-под ее карандаша, ее кисти. И, чтобы доказать себе обратное, принялась яростно набрасывать что-то на бумагу, не отдавая себе отчета – что…

 Оказалось, она рисовала самое себя. Два образа, две ипостаси одного существа, раздираемого на части, которые стремятся соединиться. Но как им это удастся, если они так противоречивы, так противоположны друг другу?

 Искусство ради самого искусства; одиночество – чтобы сохранить здравый рассудок; независимость – чтобы не ранить свою гордость. Это по одну сторону. А по другую – тщеславие, амбиции, потребности.

 Она смотрела на законченный набросок, поражаясь тому, как быстро он вылился на бумагу. Теперь, когда это произошло, она сразу успокоилась. Странное умиротворение сошло на нее. Возможно, именно из этих противоположностей и состоит то, что называется коротким именем «Мегги» и что отличает ее от Элис, Агаты или Энни? И если было бы по-другому, если в ее облике, в ее душе не происходило бы никакой борьбы, а царили мир и согласие, то это была бы не она, не Мегги…

 – Они ушли, – услыхала она голос рядом с собой.

 – Что? Кто ушел? – спросила она растерянно.

 – Как кто? Прислуга. Ты ведь этого хотела.

 – Прислуга? – Она вспомнила. – Ты отправил их гулять? Всех?

 – Да. Хотя один Бог знает, как мы обойдемся.

 В таком доме… Я, конечно…

 Он не договорил, потому что она бросилась в его объятия – так внезапно и с такой силой, что он едва устоял на ногах и вынужден был отступить и опереться на перила веранды, через которые они чуть не перелетели.

 – Ты удивительный человек, Роган! Гордость всего человечества!

 – Эта гордость могла сломать себе шею!

 – Значит, мы одни? Совсем одни?

 – Да, и я заслужил на вечные времена благодарность дворецкого и всех остальных. Горничная рыдала от счастья и уже умчалась загорать или танцевать, или не знаю что. Дом в нашем распоряжении.

 Мегги поцеловала его долгим поцелуем.

 – И мы используем каждый его дюйм, – прошептала она. – Начнем с дивана в той комнате, за стеклянной дверью.

 – Прямо сейчас? – Он не протестовал, когда она стала расстегивать пуговицы на его рубашке. – У вас, я вижу, грандиозные планы, Маргарет Мэри.

 – Насчет отпуска для прислуги это была моя просьба. Насчет дивана – требование. Он хитро посмотрел на нее.

 – Тебе не кажется, что кушетка здесь, на веранде, намного ближе?

 – Ты прав. – И, когда он опускал ее туда, тихо добавила:

 – Да, как всегда, ты прав…

 В последующие дни они загорали, совершенно обнаженные, на веранде, гуляли по берегу моря, купались в бассейне под музыку фонтанных струй. Они ели прямо на кухне плохо приготовленную пищу, а во второй половине дня совершали автомобильные прогулки.

 Все было прекрасно, по мнению Мегги, если бы не телефонные звонки и факсы. От них Роган не позволял себе отдыхать. Они держали его на привязи. Благодаря им он знал, что делается на его фарфоровом заводе в Лимерике, на аукционе в Нью-Йорке, как обстоят дела с покупкой недвижимости для будущих филиалов Всемирной галереи.

 Однако теперь все это не так выводило из себя Мегги, как раньше. Она стала понимать простую вещь – своей работе он отдается с такой же страстью, как и она своей, только при этом держит в руках не цветной карандаш или стеклодувную трубку, а перо или трубку телефона.

 Ей временами начинало казаться, а порой кажущееся переходило в уверенность, что если и могут быть на свете гармоничные отношения между женщиной и мужчиной, то они – у нее с Роганом.

 Но всему приходит, как известно, конец. Шли последние дни пребывания Мегги во Франции, и наступил последний вечер, когда они были в доме одни, без прислуги.

 Они сидели на веранде, любуясь закатом, и Роган попросил у Мегги разрешения посмотреть ее альбом с эскизами.

 – У тебя будет чем заняться по приезде домой, – сказал он, листая страницы. – Как ты выберешь, что делать сначала? Тут очень много…

 – Оно само выберет меня. Я уже испытываю зуд в руках – так хочется пустить в ход плавильную печь, взять трубку…

 – Я закажу рамки для нескольких пейзажей, которые ты сделала в подарок Брианне. Они очень неплохи для карандашных набросков. Особенно мне понравился… – Он перевернул страницу и замолчал. То, что он увидел на следующем листе, не было похоже ни на морской, ни на горный ландшафт. – А это что такое?

 – Что? – спросила она лениво. Ей не хотелось двигаться, не хотелось говорить, она чувствовала приятную истому во всем теле – от дневного солнца, от вина, что стояло перед ней, от любви, которая сопровождала все их дни.

 Он приподнял альбом, показал ей.

 – А, это… Я редко пишу портреты, но тут не могла себе отказать.

 На рисунке был изображен он, Роган, лежащий на постели. Рука у него вытянута так, словно он жаждет до чего-то дотронуться. Наверное, до нее…

 Удивленный и не слишком довольный, он, хмурясь, разглядывал рисунок.

 – Ты сделала это, пока я спал?

 – Не хотела будить тебя и портить фактуру, – она скрыла улыбку в бокале с вином. – Ты так сладко спал. Можешь поместить этот портрет у себя в Дублинской галерее, если хочешь.

 – Но я же тут совсем голый!

 – Точнее, обнаженный. «Ню». Ведь так говорят культурные люди о предметах искусства. Из тебя получилась прекрасная обнаженная натура, Роган. Я подписала рисунок. Так что можешь продать за хорошую цену, если найдется покупатель.

 – И не подумаю!

 Она еще отпила из бокала. Голова у нее немного кружилась, давно ей не было так легко и весело.

 – Почему же? – Она продолжала улыбаться. – Ты ведь взял на себя обязанности моего менеджера, сам говорил. Значит, твой долг продвигать мои произведения на рынок, не так ли? Этот рисунок я считаю одним из лучших. Посмотри, как положены тени на твой живот, на…

 – Я вижу. И не хочу, чтобы это видели все остальные.

 – Ты чересчур скромен. У тебя прекрасное телосложение… Но, кажется, еще лучше я запечатлела его на другом рисунке.

 – Есть и другой?!

 – Да. Сейчас покажу. Ты еще не дошел до него. Дай-ка… – Она перевернула несколько листов. – Вот. Здесь видно еще больше, чем на том, потому что ты стоишь, а не лежишь. Художник тонко уловил присущий твоему характеру гонор. Во всем… В хорошем смысле, конечно.

 Слова застряли у него в горле. Она изобразила его во весь рост, на веранде; он стоит, опираясь одной рукой о балюстраду, в другой руке – бокал с бренди. И улыбка на лице, довольно-таки удовлетворенная улыбка. Но что самое главное – кроме этой улыбки, на нем ничего нет. Никакой одежды. Ню…

 – Я никогда тебе не позировал! И никогда не стоял без ничего на веранде, глотая бренди!

 – Это художественный вымысел, – сказала она небрежно. Ей нравилось, что он смущен. – Художник имеет на это право. А твое тело я знаю настолько хорошо, что могу нарисовать его по памяти. Если бы я напялила на тебя одежду, это нарушило бы весь замысел.

 – Замысел? – рявкнул Роган. – Интересно, что ты замыслила?

 – Рисунок называется «Хозяин»… Дома, жизни… Можешь присоединить его к первому и продать как серию.

 – Я уже сказал, что не сделаю этого! Дурацкие шутки!

 – Какие шутки, дорогой? Такими вещами не шутят. Тебе удалось продать другие мои рисунки, куда слабее этих, которые я не хотела продавать. Но ты не посчитался с моим мнением. А теперь я настаиваю, чтобы ты выставил на продажу эти! – В глазах у нее прыгали веселые огоньки. – Я требую! Это мое право, в конце концов!

 – Хорошо, я куплю их сам.

 – Тогда называй цену. Ты уже научил меня кое-чему, теперь я не продешевлю!

 – Это вымогательство, Мегги.

 – Ты прав. – Она приветствовала его слова поднятым бокалом. – Тогда я первая назову цену.

 Он еще раз внимательно вгляделся в оба рисунка, потом с треском захлопнул альбом.

 – Ну! Я жду.

 – Сейчас… Дай подумать… Полагаю, если ты сейчас отнесешь меня наверх и будешь со мной заниматься любовью до восхода луны.., тогда мы сможем поладить.

 – У тебя очень крутая деловая хватка!

 – У меня хороший учитель. Мегги начала подниматься со стула, Роган схватил ее в объятия.

 – Смотри, чтобы никаких уверток и уклонений от соглашения, – сказал он, зарывшись лицом в ее волосы. – Если не ошибаюсь, я должен отнести тебя на руках?

 – Да. – Он уже поднял ее. – Но это лишь первый пункт сделки. Если не выполнишь остальное, она будет расторгнута.

 – За это можешь не беспокоиться.

 – Хвастун…

 Он понес ее вверх по лестнице, часто останавливаясь, чтобы сделать передышку и поцеловать. Она отвечала с обычной для нее страстностью, и кровь его начинала бурлить все сильней.

 В спальне было уже сумеречно, хотя солнце еще не опустилось за горизонт. Но скоро совсем стемнеет. Нет, сказал он себе, эту, может быть, последнюю их ночь они должны провести при свете! Чтобы все время видеть друг друга.

 Он опустил Мегги на постель и начал зажигать свечи, стоявшие в подсвечниках в разных углах комнаты. Множество свечей самой разной высоты и формы. Вскоре со всех сторон замерцали язычки танцующего пламени, отчего воздух за окном сделался темнее, а комната – похожей на картинку из сказки.

 – Романтично, – улыбнулась Мегги.

 – Неужели я почти не привнес в твою жизнь романтики? – Роган замолчал, теребя в руках спичку.

 – Я же пошутила. – Мегги тряхнула огромной гривой. Но ее удивило, что Роган говорит слишком серьезно. – Мне не нужна романтика. Меня устраивает и просто страсть.

 – И это все, что есть между нами? – Роган зажег последнюю свечу и задумчиво смотрел на пламя.

 – Если ты перестанешь смотреть на огонь и обратишь внимание на меня, я покажу тебе, что именно есть между нами. – Смеясь, Мегги вытянула вперед руки, приглашая Рогана в свои объятия.

 В другой раз Роган не раздумывая воспользовался бы ее приглашением. Но сейчас он медленно подошел к ней и, внимательно вглядываясь в лицо Мегги, поднес к своим губам ее руки.

 – Я должен был любить тебя. На этот раз ты позволишь мне это.

 – Я позволяла тебе гораздо большее.

 – Не так, как я хочу сейчас. – Он удержал ее руки, когда она сделала слабую попытку высвободить их. – Ты боишься нежности, да, Мегги?

 – С чего ты взял? Вовсе нет… – У нее перехватило дыхание, тело напряглось и, казалось, звенело, как струна, хотя он почти не касался ее. – Роган, я не понимаю.., не хочу…

 – Не хочешь, чтобы я соблазнил тебя? Ввел в искушение нежностью?

 – Я.., я не знаю… Ведь…

 Она замолчала, когда его губы коснулись ее горла.

 – Тогда я попытаюсь сделать это…

 Он отпустил ее руки, но прижал к себе тело. Не лихорадочным, граничащим с приступом ярости движением, но медленно и уверенно. Она обхватила его за шею руками, которые показались ей невероятно тяжелыми. Кончиками пальцев он гладил ей лицо, волосы. Его прикосновения были легки, как дуновение ветра.

 Зато поцелуй в губы был долгим, глубоким, проникающим. Он длился, пока она не почувствовала, что стала в его руках как воск, стекающий с многочисленных свечей, горящих в комнате.

 У него же была ясная, не затуманенная страстью голова. Лишь несколько мгновений тому назад он понял вдруг совершенно отчетливо, как легкомысленны, как беспечны были они оба все это время, когда, выбиваясь из сил, плыли по бурному темному морю своей страсти, забыв, что у его берегов есть лазурные заливы и лагуны тихой и спокойной любви.

 Сегодня ночью будет по-другому, говорил он себе. Должно быть по-другому.

 Сегодня он проведет ее через бесконечный лабиринт нежности и ласки, прежде чем оба окунутся в пламя и, может быть, сгорят в нем…

 Жажда острого ощущения плотской любви обуревала его, но Роган медлил, и Мегги подчинялась его воле, не в силах ни возражать, ни препятствовать: Еще до того, как он снял с нее всю одежду и его мягкие ласковые руки, его язык принялись исследовать все изгибы и тайные места ее тела, она почувствовала, что медленно уплывает куда-то…

 Ее руки бессильно упали с его плеч, поток наслаждения захватил и понес ее, она чувствовала биение пульса в каждом кусочке плоти, которой он касался, и медленно в ней росло и поднималось ощущение безграничного счастья, удовлетворения. Не того, что приходит со взрывом, а спокойного и безмятежного.

 Она пробормотала его имя и услышала его голос – или ей показалось? Он говорил:

 – Ты моя, Мегги. Только моя.

 Она хотела возразить, возмутиться этим посягательством на ее свободу, этим утверждением своего исключительного права на ее тело, на душу. Но не могла: его рот опять путешествовал по всему ее телу.

 Пламя свечей мерцало перед ее отяжелевшими веками; она ощущала запах цветов, которые нарвала сегодня утром и поставила в большую голубую вазу; ей слышался мерный гул моря. И все это растворялось, тонуло в его прикосновениях, поцелуях…

 Почему же раньше он не любил ее так? – недоумевал Роган. Почему были неистовство, ярость, исступление.., все что угодно, кроме любви. Кроме потребности в нежности и ласке?

 Кровь стучала у него в висках, в чреслах, во всем теле, но он не спешил, он желал растворить ее в своей любви, в нежности – и уж потом.., потом…

 Тело ее изогнулось, веки задрожали, он услышал легкий стон, который зазвучал и в нем самом, возвещая о близящейся радости соединения.

 Солнце зашло. Свечи оплыли и почти погасли. Темень сгущалась… Когда казалось, ее сердце и душа настолько переполнены чувствами, что наступает конец света – он проник в нее и сделал это ласково и бережно.

 В это время как раз всходила луна.

 Наверное, она заснула. Да, она спала какое-то время. Когда открыла глаза, луна уже стояла высоко в небе, и в комнате никого не было. Потягиваясь, как довольная кошка, она поудобнее устроилась в постели, но через минуту поняла, что больше не заснет.

 Без него.

 Мегги встала, немного пошатываясь, словно выпила слишком много вина, накинула халат – его шелк приятно холодил кожу, и пошла искать Рогана.

 – Ну, конечно, как я сразу не догадалась, где ты можешь быть!

 Роган стоял перед электроплитой на кухне, полуобнаженный, и что-то готовил.

 – Не забываешь о своем желудке?

 – И о твоем, старушка. Будешь яичницу?

 – А что же еще? Всю неделю одно и то же. Не удивлюсь, если начну кудахтать, когда вернемся в Ирландию. – Внезапно она ощутила неловкость. – Почему ты меня не разбудил? Я бы сама приготовила что-нибудь.

 – Ты? – Он достал тарелки, поставил на стол. – Это будет на первое. И на второе тоже.

 – По справедливости сейчас моя обязанность готовить еду, – сказала она, испытывая неловкость. – В наказание за бездействие там.

 – Там? Где?

 – Наверху. В постели. Я все время была как в полусне.

 – Зато сделка состоялась, – сказал он. – Я выполнил все условия. Что касается тебя, ты была прекрасна. Видеть тебя не агрессивной – моя давнишняя мечта. Что же ты стоишь? Садись и поешь. Луна уже давно взошла.

 – Я вижу. – Она с жадностью набросилась на еду. – Никогда не думала, что секс может так расслаблять человека.

 – Дело не в слабости.

 Ее вилка застыла на полпути ко рту. Она вдруг почувствовала, что чем-то сильно обидела его. Даже больше причинила боль.

 – Я имела в виду не то, что ты думаешь, Роган, – пытаясь сгладить ситуацию, сказала Мегги, сама удивляясь тому, как испугала ее его реакция. Скорее не испугала, а тоже болезненно отозвалась. – Вообще, когда два человека нравятся друг другу, то бывает…

 – Ты мне вовсе не нравишься, Мегги. Я люблю тебя.

 Вилка, чуть не выпав у нее из рук, со стуком опустилась на тарелку. Она ощутила смятение.

 – Этого не может быть.

 – Тем не менее. – Он говорил спокойно, хотя в душе ругал себя за то, в каком месте произносит эти слова: в ярко освещенной кухне, над тарелками с неумело зажаренными яйцами. – А ты любишь меня.

 – Нет… Нет, Роган, я… Ты не можешь за меня говорить!

 – Я вынужден так делать, если ты слишком глупа и не можешь сама сказать это… То, что происходит между нами, далеко не только физическая потребность. И если ты действительно не тупоумная, то притворяешься.

 – Я не тупоумная!

 – Тут я бы мог поспорить, но мне приятны твои слабости. – С помощью иронии он пытался восстановить душевное равновесие, и это ему частично удалось. – Весь этот разговор, – продолжал он, – должен был бы проходить в другой обстановке, но, зная тебя, я понимаю, что антураж значения не имеет. Поэтому говорю тебе здесь и сейчас: я люблю тебя и хочу, чтобы ты стала моей женой.