• Следствие ведет Ева Даллас, #41

19

 Рорк знал это молчание. То, что она согласилась поговорить с доктором Мирой и даже признала, что ей это нужно, ничего не значило. Он ее заставил — заставил остановиться, отвлечься от своего расследования, от преступника, жертв, вопросов и ответов. Остановиться для нее означало дать прошлому нагнать себя — ее прошлому.

 Значило, что теперь придется разобраться со своими чувствами по поводу того, как ее мать жила и как умерла.

 То, что она могла, что ей нужно было перенаправить свое нежелание делать это в обиду на него, он мог понять. На ее месте он, скорее всего, поступил бы так же.

 «Ну мы и парочка», — внутренне усмехнулся Рорк.

 Ее реакцию, когда двери лифта открылись и Ева увидела, что Мира уже сидит у окна в их номере, он тоже мог понять и принять. Один-единственный брошеный на него взгляд, полный презрения за такое неожиданное предательство, пронзил его прямо в сердце.

 — Я как раз любовалась открывающимся видом, — сказала Мира.

 — Шарлотта, рад вас видеть, — сказал Рорк, идя ей навстречу. — Как долетели?

 — Очень хорошо.

 — А как устроились?

 — Спасибо, номер чудесный.

 За спиной Рорка повисло громогласное молчание взбешенной Евы.

 — Не хотите немного вина? — начал Рорк.

 — Валяйте, обменивайтесь любезностями, — колким ледяным тоном оборвала его Ева, — а мне надо принять душ.

 Она в гневе протопала по лестнице наверх, едва не с грохотом захлопнула за собой дверь ванной комнаты. И тут увидела, что на кровати сидит, лениво уставившись на нее разноцветными глазами, кот.

 Внутри у нее все сдавило, к горлу подкатил комок, а на глаза едва не навернулись слезы. Она рванулась к кровати и грохнулась на колени.

 — О, Галахад!

 Кот боднул ее в голову и заурчал, как тяжелый аэробус.

 — Он попросил ее тебя привезти, — Ева потерлась носом о шерсть зверя. — Он попросил ее привезти тебя мне. Боже, боже, я вконец расклеилась.

 Ева села на полу, опершись спиной о кровать, кот прыгнул ей на колени, и ее накрыло волной уюта. Галахад потоптался, кружа по бедрам и слегка выпуская когти.

 — Ладно, ладно, — пробормотала она и провела пальцами от макушки до хвоста. Потом закрыла глаза и, обняв толстого мурлычущего кота, снова попыталась отыскать в себе точку опоры.

* * *

 — Я прошу прощения, — обратился Рорк к Мире. — Я не предупредил ее, что вы будете нас ждать. Я знал, что иначе она будет всячески оттягивать встречу, пока все не… Думал, будет хуже. Пожалуй, я все-таки схожу за вином.

 Он подошел к бару и выбрал из стойки одно наугад. Пока он откупоривал бутылку, Мира присоединилась к нему.

 — Ты выглядишь очень уставшим. С тобой такое нечасто случается.

 — Я-то не так уж устал. Скорее раздосадован. Надо бы дать ему подышать, но пошло оно все к дьяволу… — Он наполнил два бокала.

 — Раздосадован по поводу Евы?

 — Нет. Да, — оговорился Рорк и отпил вина. — Нет. Пожалуй, нет. На нее сейчас много всего давит, никому такого не пожелаешь. И я тоже. Не знаю, что мне для нее сделать, что сказать. И мне не нравится, когда я не знаю, что сделать и что сказать человеку, который для меня важнее всего на свете. Ах да, прошу прощения. Пожалуйста, присаживайтесь. Ваш бокал.

 — Спасибо, — Мира села и, пока Рорк метался взад-вперед по комнате, словно зверь в клетке, стала, как она это всегда делала, понемногу отпивать, выжидая. — А что ты сам думаешь, ты должен сделать или сказать? — спросила она.

 — Ну вот, в этом-то и вопрос! Не знаю, дьявол меня подери. Должен ли я дать ей просто загнать себя до полного изнеможения? Ну так же нельзя. Но я прекрасно понимаю, что работа ей необходима, что ей нужно следовать инструкциям, действовать упорядоченно, чтобы разобраться со всем этим, — он запихнул руку в карман, нащупал серую пуговицу и стал крутить ее в пальцах. — Но ведь это все уже ни по какой не по инструкции, так? Это не просто очередное дело, очередное расследование.

 — Да, ей трудно. Трудно возвращаться в этот город.

 — Ладно бы только это, одни только назойливые воспоминания. Пока мы сюда не вернулись, ее кошмары уже почти прошли. А сегодня ночью было такое, чего я за всю нашу совместную жизнь не припомню. Вы же знаете, какая она у меня бесстрашная. И вот теперь мне видеть ее настолько перепуганной, настолько полностью беззащитной…

 — От этого ты и сам начинаешь чувствовать то же самое.

 Рорк замер на месте, и в глазах его, по лицу, по позе можно было без труда прочесть муку.

 — Я не мог заставить ее очнуться. Это… не знаю, сколько это продолжалось, я не мог Еву растормошить. И это было еще до того, как убили ее мать. Просто от того, что мы здесь, в этом городе, выслеживаем человека, напоминающего об ее отце.

 — Ты же понимал, что для нее это будет трудно, и физически, и эмоционально. Ты пытался отговорить ее лететь сюда?

 — Легко сказать — отговорить.

 — Рорк, — Мира подождала, пока он снова не прекратит нервно расхаживать и не взглянет на нее. — Ты же знаешь, что мог ее отговорить. Ты единственный, кто мог бы помешать ей вернуться в Даллас. Так почему же ты этого не сделал?

 Рорк застыл, но вскоре буря в его глазах утихла, и он опустился в кресло напротив нее.

 — Ну как я мог это сделать? Если бы она не полетела, не сделала все, что может, и Макквин причинил бы Мелинде Джонс вред или, даже хуже, убил ее, Ева бы себе этого никогда не простила. У нее внутри осталась бы зияющая рана. Ни она, ни я не смогли бы с этим дальше жить.

 — Но сейчас и Мелинда, и девочка, которую он похитил, в безопасности.

 — Но дело не закрыто, и дело не просто в том, что он все еще на свободе. Сегодня днем она стояла над телом матери. Боже, — Рорк потер пальцами виски, — неужели это было только сегодня днем? Вы же понимаете, у нее не было времени разобраться с этим, осознать. Справиться со своими чувствами. Должен ли я ее заставить? Запихнуть ей в рот снотворное, чтобы она хоть немного отдохнула? Или позволить работать, пока не рухнет от изнеможения? Смотреть, как она страдает, и продолжать бездействовать?

 — А ты считаешь, что бездействовал?

 — А что я сделал? Отследил счета Макквина да заставил проглотить чертов сэндвич? — В колкой реплике вырвалась наружу сдерживаемая ожесточенная досада. — Это любой мог сделать, это ничего не стоит. Я должен сделать для нее что-то большее, но я не знаю что.

 — Ты привез мне кота.

 Ева стояла на лестнице, а Галахад обтирался о ее ноги. Она пошла к ним, и Рорк двинулся ей навстречу.

 — Кто, кроме тебя, догадался бы, кто мог знать, что мне не хватает глупого старого кота? Кто, кроме тебя, мог это для меня сделать?

 — Может, я для себя это сделал.

 Ева покачала головой, взяла его лицо в свои ладони и посмотрела в глаза, в которых всколыхнулось все — и скорбь, и усталость, и любовь.

 — Ты привез мне Миру и Галахада. Эх, надо было еще Пибоди и Финн до кучи. И Мэвис, чтоб прикольней было.

 — Хочешь, привезу.

 — О господи, — тихо воскликнула Ева и сделала то, что редко позволяла себе при свидетелях: прижалась губами к его губам и надолго застыла с ним в поцелуе, почувствовала, как он сжал в кулак пиджак у нее на спине. — Прости меня, пожалуйста.

 — Нет, нет. Не хочу я, чтобы ты извинялась.

 — Нет уж, извини. Тебе нужно было передохнуть, а я все не соглашалась. Ни тебе, ни мне не давала перевести дыхания. Все эти инструкции, порядок, логическое мышление. Все это так важно — и все это такая мутотень, — она прижалась к нему, позволила себе перенести на него часть своего веса. — Такая мутотень. Ну что ж, видимо, вот я и переведу дыхание. И пока еще все не выдохнула, скажу, что я тебя люблю, потому что скоро мне опять устроят мутотень.

 Рорк прошептал ей в ответ что-то по-ирландски и едва заметно поцеловал в лоб.

 — Но мы ведь к этому привычные, не так ли? A ghrà, ты такая бледная. Видите, она похудела, — сказал он Мире. — Всего пару дней прошло, но я-то вижу.

 — Переживает за меня. Плешь мне уже проел, ну чисто… — она едва не сказала «мать», но осеклась. — Чисто сварливая жена. Чертовски хорошая жена.

 — Ну вот, теперь ты уже пытаешься меня разозлить. Принимая во внимание обстоятельства, я тебе это прощаю. Может, присядешь, а я тем временем налью тебе бокал вина?

 — О да. И побольше. — Ева плюхнулась в кресло и медленно выдохнула. — Я знаю, что вела себя грубо, — сказала она Мире. — И подозреваю, уж вы-то защитную реакцию сразу распознаете. Но я все равно прошу прощения. Я правда благодарна, очень благодарна за то, что вы прилетели.

 — Всегда пожалуйста, Ева.

 — Мне нужно еще кое-что доделать, — сказал Рорк, протягивая Еве ее бокал. — Пойду наверх, а вы тут пообщайтесь.

 — Нет, пожалуйста, — Ева взяла его за руку. — Не уходи. Тебя это тоже касается.

 — Ну хорошо.

 — Не знаю, с чего начать. Как начать. Это как пробираться по лабиринту вслепую и… — На колени Еве шлепнулась тушка кота, и все встало на свои места. — Я скучаю по дому. Рорк вас попросил привезти кота, потому что он — часть нашего дома. До него у меня не было ничего своего, да мне и не хотелось. Не знаю даже, почему именно я его завела, но он стал моим котом, — Ева сделала долгий глоток из бокала. — Я по нему скучала. Я скучаю по Пибоди, по ее шуточкам и ее уверенности. Скучаю по Финн и Мэвис и по моему отделу. Черт, я даже по Соммерсету скучаю, вот до чего меня довели!

 Рорк издал какой-то нечленораздельный звук, и Ева, повернувшись, пронзительно на него посмотрела.

 — Только попробуй ему это сказать, я тебя во сне обрею, наряжу в розовые трусики с оборками, сниму на видео и продам за безумную кучу денег.

 — Намек понял, — ответил Рорк и подумал: «Вот она, моя Ева».

 — Дело не просто в том, что я уехала. С тех пор, как мы с Рорком сошлись, я уже уезжала, и от, работы, и из дома. Дело в этом месте и в том, что рядом нет моей команды, нет моего кабинета. И даже больше, — призналась она, когда Мира выжидающе выдержала паузу. — Макквин для меня — это начало. Не просто начало карьеры. Когда тогда в Нью-Йорке я открыла дверь, за которой он держал всех своих девочек, когда я увидала их, поняла, что он с ними творил, на какое-то мгновение я словно вернулась назад, в тот номер в Далласе. Я, наверное, и до того кое-что вспоминала, но это был первый раз, когда от этого было уже не отвертеться. С ними произошло то же, что и со мной. Я это поняла. Даже если и не поняла всего остального, это — поняла.

 — И что ты почувствовала? — спросила Мира.

 — Дурноту, страх, ярость. Но я снова задвинула все это поглубже, надолго задвинула. Что-то по мелочи, может, и просачивалось, не давало спать, но мне удавалось снова затолкать это в дальний угол. А потом, незадолго до того, как я встретила Рорка, было одно дело. Одна девочка — совсем еще маленькая, буквально ребенок. И… я не успела.

 — Я помню, — сказала Мира. — Отец накачался «Зевсом» и убил дочь прежде, чем ты успела до нее добраться.

 — Он ее на куски порезал. А следующим было дело Де Бласса, и Рорк проходил по нему свидетелем. Он был таким… он был самим собой, и хотя из списка подозреваемых я его вычеркнула, выкинуть из головы не смогла. Потом дело закрутилось, и у меня внутри все перевернулось.

 — И что ты чувствовала? — снова задала свой вопрос Мира, так что Ева даже выдавила из себя улыбку.

 — Дурноту, страх, ярость. Что, думала, ему от меня надо? В смысле, вы посмотрите на него — ну чего он может от меня, во мне хотеть?

 — Подсказать? — сказал Рорк.

 Ева глянула на него.

 — Ты мне и так каждый день это говоришь. Иногда я думаю, что все равно не понимаю, но я знаю. И когда у меня тогда все перевернулось, вскрылось и распалось, я все вспомнила. Отца и что он со мной делал. И больше это назад было уже не затолкать.

 — А ты бы этого хотела? Затолкать это назад?

 — Хотела. Да, хотела, — шепотом повторила Ева. — Но теперь… Теперь я хочу с этим разделаться, принять это и двинуться дальше. Раньше, наверно, не так. Тогда, когда я вспомнила все остальное. Вспомнила ту ночь, когда он вернулся и накинулся на меня, стал бить и насиловать. Он сломал мне руку, — она потерла предплечье, словно боль вернулась. — Когда я убила его. Я думала, что не смогу с этим жить, не смогу справиться с этими воспоминаниями. Думаю, без Рорка я бы и не смогла. И без тебя. Но в этот раз, вернувшись сюда, у меня в голове больше, чем было тогда. Теперь там Макквин, и его образ перемешивается с воспоминаниями об отце.

 — В самом деле? — спросила Мира.

 — Да. Наверно, так всегда было. Я знаю, что убила ради самосохранения. Я знаю, я была ребенком, что ударила, чтобы выжить. Но я также знаю, что испытала… радость от убийства. От того, что вонзила в него тот нож, ножик, один раз, другой, третий. Я была вне себя от радости.

 — Почему бы в самом деле и нет.

 Ева в совершенном шоке уставилась на Миру.

 — Я убивала с тех пор. По долгу службы. Никакой радости это не приносит. И не может.

 — Но то было не на службе. То был не офицер полиции, действующий по долгу службы. Ева, ты была ребенком, которого регулярно жестоко пытали — физически, психологически, эмоционально. Напуганным раненым ребенком, убившим чудовище. И эта радость была недолгой. Ты старалась забыть об этом, но это была лишь часть того, что двигало тобой. Ты испугалась этого чувства радости, потому что ты — это ты. Он не смог превратить тебя в животное, не смог превратить тебя в чудовище вроде него. Ты убила бешеного зверя и была этому рада. Ты отняла у другого жизнь и казнила себя за это.

 — Если я снова это испытаю, если снова почувствую радость от того, что у меня руки в крови, я уже не смогу вернуться.

 — Ты этого боишься?

 — Мне… мне нехорошо от того, что, я знаю, во мне это есть.

 — Это есть во всех нас, — сказала Мира. — Большинство никогда не оказываются в ситуации, когда им приходится или они сами намеренно испытывают это. Некоторые из тех, кто понимает это, превращаются в чудовищ. Другие становятся теми, кто их побеждает, кто защищает от них всех остальных.

 — Обычно я понимаю это и принимаю. Но здесь… здесь все границы стерлись. Той ночью, когда у меня был кошмар, я напала на Рорка.

 — Да это ерунда была, — начал возражать он.

 — Не смей так говорить! — накинулась на него Ева. — Не нужно меня выгораживать. Я расцарапала тебя, я тебя укусила. Господи, я ему кровь пустила. Если бы у меня было оружие, я бы его применила. Я боюсь спать, — вырвалось у нее. — Боюсь, что снова сделаю это.

 — Но ведь ты уже спала и не сделала.

 — Да, но сегодня утром я посмотрела своей матери в глаза и узнала ее. Вечером я стояла над ее трупом и вспомнила. Кое-что. Я вспомнила еще кое-что.

 — И ты боишься, что из-за этих новых воспоминаний во сне, когда ты теряешь бдительность, ты станешь еще агрессивнее?

 — Логично, так ведь?

 — Ева, я не могу пообещать тебе, что у тебя больше не будет ночных кошмаров или что они не будут жестокими. Но я могу сказать, что я думаю. Это была твоя первая ночь в Далласе, ты была так напряжена, и твое прошлое было так близко. Это была… просто перегрузка.

 — Это что, такой термин в психоанализе?

 — Это то, что ты поймешь. Ты не могла больше в себе это сдерживать, не могла больше вместить. Ты не нападала на Рорка, ты защищалась от того, кто пытался сделать тебе больно.

 — Я действительно сделал ей больно, — пробормотал Рорк.

 — И когда физическая и психологическая боль совпали, ты дала сдачи.

 — Но что меня остановит в следующий раз? — продолжала настаивать Ева. — Сколько вечеров нам еще ложиться и ждать очередного сражения, что снова прольется кровь?

 — Я могла бы дать тебе на первое время кое-какие препараты. Или, — продолжила Мира, — мы могли бы обсудить кое-что, о чем ты пока еще не говорила. Если сегодня ты узнала свою мать, разве не могло быть так, что твое подсознательное сделало это еще раньше, когда ты впервые увидела фотографии ее как подозреваемой?

 — Да, я чувствовала, что что-то с ней не так, но не могла разобраться, что именно. Не смогла ухватить мысль.

 — Не смогла на уровне сознания. Ева, ты не просто обучена быть всегда начеку. Ты такая с рождения. Зачастую к собственному неудовольствию. Если ты узнала ее, представь, какая это должна была быть дополнительная нагрузка на психику — неудивительно, что все это вылилось в болезненный и жестокий ночной кошмар. Она была частью того, с чем ты на тот момент еще не могла справиться, что ты продолжала в себе подавлять. Мать, символ всего, что должно поддерживать, ухаживать, любить и защищать.

 — Она меня ненавидела, — внезапно произнесла Ева.

 — Почему ты так считаешь?

 — Потому что я видела это, чувствовала. Я это чувствовала даже тогда — в черт знает насколько раннем возрасте. Три, четыре, пять лет. Ей нравилось меня бить. Она завела меня, потому что кое-кому пришла в голову гениальная мысль вырастить собственную машинку для производства денег. Я для нее была не ценней собаки, а хлопот со мной оказалось куда больше, чем она думала. Она хотела меня продать, но отец не позволил. Так бы он не отбил вложенные в меня деньги. Она меня била, когда его дома не было, или просто запирала в стенном шкафу. Там было темно и нечего есть. Она даже имени мне не дала. Я для нее была ничтожеством. Даже меньше, чем ничем, — Ева нетвердой рукой поднесла к губам бокал с вином. — Она меня не узнала. Когда мы снова встретились лицом к лицу, она посмотрела на меня в упор. И не узнала.

 — Тебе это было обидно?

 — Нет. Не знаю. Я об этом тогда не думала. Просто знаю, что на какое-то мгновение я снова была ничтожеством. Словно бы они — она — отняли все, что у меня есть: Рорка, мой жетон, мою жизнь, меня саму. На какое-то время всего этого просто не стало, потому что рядом была она. Я не хочу опять становиться ничтожеством.

 — Ты никогда не была ничтожеством, — произнес с едва скрываемой яростью в голосе Рорк. — Ты — та, кем ты себя сделала, вопреки всем непреодолимым преградам. Они не смогли сломить тебя, даже когда ты была беззащитным ребенком. Ты — чудо, Ева. Ты — мое чудо, и ты никогда не будешь ничем меньшим.

 — Они во мне.

 — А что во мне? Ты же сама знаешь. Ты знаешь, я выбрал порвать с этим, и ты все равно осталась со мной. У тебя было столько вариантов, но ты выбрала одно — защищать. Служить тем, кого убили. Даже ей. Теперь — даже ей.

 — Я видела, что с ней стало. Там, в больнице, куда я ее отправила. Она была вся в синяках, побитая.

 — Как и ты, в свое время, — подсказала Мира.

 — Да, как и я. И я почувствовала… презрение, наверное, отвращение, я смотрела Йа нее, как на какое-то насекомое, и отчаянно хотела, чтобы это оказалось ошибкой, чтобы она оказалась посторонним человеком. Но я знала, кто она и что за человек она была.

 — И что же она была за человек?

 — Сказать про нее «эгоистка» — это еще похвалить. Безжалостная, эгоистичная, коварная — но я по-прежнему не знаю, отчего и почему. Столько крови, — тихо добавила она. — Столько крови было. А я стояла и думала: что в ней? Что в этой крови, в ее, в моей? У нас с ней одинаковые глаза.

 — Нет! — сказал как отрезал Рорк. — Ты ошибаешься.

 — Цвет она изменила, но…

 — Нет, — повторил он, глядя в ее измученные глаза. — Кто лучше меня знает, какие у тебя глаза? Думаешь, я сам ее фотографии не изучал?

 Он вспомнил, что сказала ему при первой их встрече Шобан, сестра его матери, и пересказал своими словами:

 — Цвета приходят и уходят. Гораздо важнее то, что остается. Ева, у тебя твои собственные глаза. И цвет, и все, что в них скрыто. Все это у тебя не от нее.

 — Не знаю, почему это для меня так важно, просто я не хочу смотреться в зеркало и видеть ее. Посмотреть на себя, а увидеть…

 — Этого никогда не будет.

 — Глупо на этом зацикливаться, — устало произнесла Ева. — Я понимаю. Я в самом деле понимаю, что не похожа на нее. Мелинда с девочкой для нее были всего лишь инструментами. Не живыми людьми, не чем-то важным. Ей была важна только очередная доза. Важно было поиметь копов. Вернуться к Макквину — важнее всего на свете. Ее слабое место. У нее слабость к определенному типу мужчин, они заставляют ее делать то, на что сама бы она не пошла. Родить ребенка, быть девочкой на побегушках, домохозяйкой. Потому что с ними она себя чувствует также, как после укола. Она живет во лжи, но это уже стало привычкой. Как манипулирование другими. Она похитила чьего-то ребенка, зная, что Макквин с ней сделает. Она оставила меня с отцом, хотя должна была понимать, что он такое и что он со мной сделает. Он уже тогда начал это делать. Но она все равно оставила меня с ним.

 — Так же, как оставила Дарли с Макквином, — добавила Мира.

 — Да. Я видела, что она была за человек, и я не испытывала к ней ничего, кроме отвращения. Потом мне стало дурно, а потом — безразлично. А потом мне пришлось отстраниться, пришлось, потому что, не найди мы Мелинду и Дарли без ее помощи, мне пришлось бы снова ее допрашивать. Снова вернуться к ней, зная, кто она и что она из себя представляет, и опять ее допрашивать.

 Но она сбежала к нему. Не задумываясь, убила копа, только бы вернуться к нему. И когда я туда добралась, вошла в эту квартиру, его квартиру, и увидела, что она лежит на полу, и кровь, и смерть, я почувствовала…

 — Что? — спросила Мира. — Что ты почувствовала?

 — Облегчение! — вырвалось у Евы. — Облегчение. Она не узнала меня и никогда уже больше не узнает. Черт, сама мысль, что она может догадаться… Но теперь мне больше не нужно было думать, что она где-то там, жива. Не нужно было думать, что вдруг, однажды, может быть, она вспомнит меня, сложит одно с другим, догадается. Использует это против меня, против Рорка, против всего, что для меня дорого. Она была мертва, и для меня это было облегчением.

 В наступившей тишине Ева закрыла рот ладонью, стараясь сдержать вырывающиеся наружу рыдания.

 — Но ты не сказала «радостью», — тихо произнес Рорк.

 Ева обернулась, посмотрела на него мокрыми от слез глазами.

 — Что ты сказал? — переспросила она, все еще дрожа.

 — Ты не почувствовала радость.

 — Нет! Черт, конечно, нет. Он перерезал ей глотку как свинье на скотобойне. Кем бы она ни была, он не имел права отнимать у нее жизнь.

 — Вот именно, лейтенант. В этом — вся ты.

 — Я… — Ева смахнула слезы, взглянула на Миру.

 — Ева, тебе невероятно повезло иметь рядом кого-то, кто настолько хорошо знает тебя и понимает. Кто любит тебя такой, какая ты есть. Невероятно повезло. Он задал вопрос, который я сама собиралась задать, и он уже знает на него ответ. Ты испытала облегчение, потому что угрозы всему, что есть в тебе, у тебя, всему, что ты любишь, больше нет. Конец ее был жестоким, поэтому ты отчаянно пытаешься думать, что она — очередная жертва. Она — не жертва.

 — Но ее убили.

 — И Макквин должен за это ответить. Ты должна в этом участвовать, но не потому, что это была твоя мать, а потому, что он убил человека. Твою мать убили здесь, в Далласе, убил человек, напоминающий тебе отца. Ты хочешь абстрагироваться от этого, но не можешь. Ты испытала облегчение, но ты хочешь, чтобы правосудие свершилось и для нее тоже. Этот внутренний конфликт причиняет тебе страдания, вызывает стресс и заставляет сомневаться в себе. Я надеюсь, от того, что ты призналась самой себе в том, что ты чувствовала и чувствуешь, кое-что из этого тебя отпустит.

 — Я бы ее посадила. Составила бы на нее дело и посадила. Я думала, это будет справедливо. Запереть ее в камере, как она запирала меня.

 — Она снова выбрала быть вместе с чудовищем.

 — Ричард Трой. Она думала, он еще жив. Я обронила его имя, проверяла, наверное, как она отреагирует. Она думала, он еще жив. Я позволила ей думать, что это он дал нам на нее наводку.

 — Хорошо придумано, — заметил Рорк и удивленно поднял бровь, когда она в ответ нахмурилась. — Прости, это прозвучало цинично? Я должен был ей сочувствовать?

 — Нет, — ответила Ева и уткнулась в свой бокал. — Нет.

 — Видит бог, я хотел бы, чтобы она была жива. Чтобы представлять, как она гниет за решеткой. Но — жизнь полна разочарований.

 — Ты ее ненавидишь. Я так не могу.

 — Я могу за нас обоих ее ненавидеть.

 — Я чувствую отвращение и… черт, слов не подобрать. Отчасти мне стыдно, и незачем злиться на свои эмоции. Что чувствую, то чувствую. Лучше бы я чувствовала ненависть. Если бы она выжила, может, и до этого бы дошло. Так что, наверно, кроме облегчения, я чувствую еще и некоторую досаду. Не знаю, что ты на все это скажешь.

 — Как психолог? — спросила Мира и закинула стройную ногу на ногу. — Как психолог, я скажу, что это совершенно здоровая реакция на совершенно нездоровую ситуацию. Вам обоим она причинила немалые страдания, и тем не менее вот вы сидите тут оба. И ваш кот.

 Ева поглядела на храпящего у ее ног задравшего все четыре лапы вверх Галахада и слабо усмехнулась.

 — Тебе нужно поспать. Если хочешь, я могу выписать тебе лекарство.

 — Лучше не надо.

 — Если передумаешь, я пока никуда не улетаю.

 — Хорошо, что под рукой есть доктор, — сказала Ева. — На случай, если я его опять расцарапаю.

 — Пока что я прописываю тебе еду и покой.

 — Поесть я бы не прочь, — внезапно осознала она, — Впервые, между прочим, за весь день.

 — Хороший знак. Если понадоблюсь, я в соседнем номере.

 — Останьтесь, давайте вместе поужинаем, — попробовал предложить Рорк.

 — В другой раз. Думаю, вам пока лучше остаться наедине. Если возникнут подвижки в деле, буду благодарна, если мне сообщат, — сказала Мира, поднимаясь.

 — Да, конечно. — Ева сделала шаг ей навстречу. — Мне правда помогло, что вы прилетели. Выслушали.

 Мира провела рукой по ее волосам.

 — Возможно, все дело в моей дочери с ее викканством. Я по-прежнему считаю, что, пока мы здесь, нужно брать от жизни максимум. Но теперь мне кажется, что эта жизнь — не одна-единственная наша попытка. И когда нам дается еще одна, мы чувствуем связь с другими людьми, узнаем их из прошлого. Я узнаю тебя, Ева, так всегда было. Это ненаучно, но это чистая правда. Я буду рядом.

 Рорк проводил ее до двери и, наклонившись, легко поцеловал в губы.

 — Спасибо вам.

 Закрыв дверь, он обернулся к Еве:

 — Она любит тебя. Придет время, когда, думая о матери, ты будешь думать о ней.

 — Я думаю о ней, когда думаю о чем-то хорошем. Это уже кое-что.

 — Да.

 — Прости меня… Я взвалила на тебя больше, чем должна была.

 — Я могу сказать то же самое.

 — Мы наверняка еще опять разругаемся.

 — О, это уж наверняка, — улыбнулся Рорк. — Ну так что, может, поедим, пока не началось?

 — Отличная мысль, — подхватила Ева, но сперва подошла к нему и обняла обеими руками. — Уж лучше ругаться с тобой, чем ладить с кем-то другим…

 — Присоединяюсь. — Рорк чуть отодвинул ее от себя, провел пальцем по ямочке на подбородке. — Что скажешь насчет спагетти с фрикадельками?

 — Ура! — Ева снова обняла его и, почувствовав, как между ними втирается Галахад, от души рассмеялась: — Про спагетти с фрикадельками он даже во сне услышит!

 — Значит, три порции. Избаловала зверюгу, что ж теперь, еды его лишать?

 — Но никакого вина. Он настоящий алкоголик.

 Ева еще какое-то мгновение не отпускала Рорка, напитываясь чувством покоя и делясь им.

 — Мне нужно еще кое-что ко всему сказанному добавить, и потом можно будет об этом забыть. По крайней мере на этот вечер.

 — Хорошо.

 — Когда я была маленькой — в смысле, уже после того. Когда я была в детском доме, я воображала, что меня похитили у родителей. Что они меня найдут и заберут. И мы будем жить в каком-нибудь хорошем доме, с садом и игрушками. И они будут отличными, идеальными родителями. Они будут меня любить, — Ева закрыла глаза и еще крепче обняла его. — Спустя какое-то время мне пришлось взглянуть правде в глаза. Никто не должен был за мной прийти. Не было ни дома, ни сада, ни игрушек. И мне стало нормально. А однажды мне стало вообще отлично. Я встретила тебя, — Ева, не отпуская его рук, сделала шаг назад. — Рорк, мне чертовски повезло, что ты — моя настоящая жизнь.

 Рорк поднес ее руки к губам.

 — И всегда ею буду.